Степь. Избранное. Антон Чехов
там в клубе со своими шалаберниками, а потом и бурлит всю ночь! Постыдился бы! Детей имеешь!
– Я… детей имею, но ты не раздражайся. Манечка… не огорчайся… Я тебя ценю и люблю… И детей, Бог даст, пристрою. Митю вот в гимназию повезу… Тем более, что я их не могу прогнать… Неловко… Зашли за мной и попросили есть. «Дайте, говорят, нам поесть…» Двоеточиев, Пружина-Пружинский… милые такие люди… Сочувствуют тебе, ценят. По огурчику дать им, по рюмке и… пусть себе с Богом… Я сам распоряжусь.
– Вот наказание! Ошалел ты, что ли? Какие гости в этакую пору? Постыдились бы они, черти рваные, по ночам людей беспокоить! Где это видано, чтоб ночью в гости ходили?.. Трактир им здесь, что ли? Дура буду, ежели ключи дам! Пусть проспятся, а завтра и приходят!
– Гм… Так бы и сказала… И унижаться бы перед тобой не стал… Выходит, значит, что ты не подруга жизни, не утешительница своего мужа, как сказало в Писании, а… неприлично выразиться… Змеей была, змея и есть…
– А-а… так ты еще ругаться, язва?
Супруга приподнялась, и… воинский начальник почесал щеку и продолжал:
– Мерси… Правду раз читал я в одном журнале: «В людях – ангел, не жена, дома с мужем – сатана»… Истинная правда… Сатаной была, сатана и есть…
– На же тебе!
– Дерись, дерись… Бей единственного мужа! Ну, на коленях прошу… Умоляю… Манечка! Прости ты меня!.. Дай ключи! Манечка! Ангел! Лютое существо, не срами ты меня перед обществом! Варварка ты моя, до каких же пор ты будешь меня мучить? Дерись… Бей… Мерси… Умоляю наконец!
Долго беседовали такими образом супруги… Ребротесов становился на колени, два раза плакал, бранился, то и дело почесывал щеку… Кончилось тем, что супруга поднялась, плюнула и сказала:
– Вижу, что конца не будет моим мучениям! Подай со стула мое платье, махамет!
Ребротесов бережно подал ей платье и, поправив свою прическу, пошел к гостям. Гости стояли перед изображением генерала, глядели на его удивленные глаза и решали вопрос: кто старше – генерал или писатель Лажечников? Двоеточиев держал сторону Лажечникова, напирая на бессмертие, Пружинский же говорил:
– Писатель-то он, положим, хороший, спору нет… и смешно пишет и жалостно, а отправь-ка его на войну, так он там и с ротой не справится, а генералу хоть целый корпус давай, так ничего…
– Моя Маша сейчас… – перебил спор вошедший хозяин. – Сию минуту…
– Мы вас беспокоим, право… Федор Акимыч, что у вас со щекой? Батюшка, да у вас и под глазом синяк! Где это вы угостились?
– Щека? Где щека? – сконфузился хозяин. – Ах, да! Подкрадываюсь я сейчас к Манечке, хочу ее испугать, да как стукнусь в потемках о кровать! Ха-ха… Но вот и Манечка… Какая ты у меня растрепе́, Манюня! Чистая Луиза Мишель!
В залу вошла Марья Петровна, растрепанная, сонная, но сияющая и веселая.
– Вот это мило с вашей стороны, что зашли! – заговорила она. – Если днем не ходите, то спасибо мужу, что хоть ночью затащил. Сплю сейчас и слышу голоса… Кто бы это мог быть? думаю… Федя велел