Фьямметта. Джованни Боккаччо
домыслах, однажды я услыхала новость о любимом юноше. С благоговейной душою отправилась я посетить святых монахинь и помолиться, чтобы Господь или вернул мне Панфило, или, изгнав его из моей памяти, потерянную крепость мне возвратил; и случилось, что, когда я скромно беседовала с сестрами, соединенными со мною узами родства и давнишней дружбы, пришел туда купец, который нам, что Улисс и Диомед Дейдамии и ее сестрам, стал показывать различные убранства, приличные таким женщинам.
По его выговору я узнала, что он земляк Панфило, что он и сам подтвердил, будучи спрошен одною из монахинь. Показав свой товар и продав кое-что из него, он весело стал болтать с сестрами; покуда он ждал платы, одна из них, молодая, красивая, благородного происхождения, та самая, что прежде узнавала, кто и откуда он, теперь спросила, не знал ли он когда-нибудь Панфило, своего земляка. О, как такой вопрос совпал с моим желанием!
Конечно, я была очень довольна и прислушалась к ответу. Купец проворно ответил: «Да кто же лучше меня его знает?»
Девушка с притворным любопытством спросила: «А что с ним теперь?»
«О, – ответил купец, – довольно с него и того, что отец, у которого он единственный сын, к себе его вызвал».
Девушка опять спросила: «Как давно ты имел о нём последние новости?»
«Я думаю, еще нет и двух недель, как я с ним расстался», – ответил тот.
Женщина продолжала: «А тогда как он поживал?»
Тот ей ответил: «Отлично: в тот самый день, когда я уезжал, я видел, как в его дом входила с большою пышностью прекрасная госпожа, которая была, как я узнал, его молодою супругою».
Меж тем как купец это говорил (хотя я слушала с горчайшей скорбью), я пристально смотрела на лицо вопрошающей, думая с удивлением, что ее побуждает узнавать такие близкие подробности о том, кого считала я едва знакомым с другими женщинами. И я увидела, что лишь только до ее слуха достигло, что Панфило женился, как она, опустив глаза, покраснела, быстрая речь замерла на устах, и я заметила, что она едва удерживается от слез. Потрясенная словами купца и внезапно пронзенная еще новою скорбью, насилу я сдержалась, чтоб с ругательствами не упрекать ее за ее смущение, ревнуя, зачем так явно выдает она свою любовь к Панфило, меж тем как я больше ее имела бы законных причин страдать от слышанного. Однако я сдержалась и тоскливым усилием, подобное которому вряд ли найдется, скрыла сердечное волнение, не изменившись в лице, скорее готовая заплакать, чем слушать дальше.
Но девушка, тоже скрывши скорбь, быть может с таким же усилием, как и я, будто и не она это так смутилась, попросила подтверждения этой новости, но, чем больше расспрашивала, тем более убеждалась в том, что так противоречило ее и моему желанию. Потом, простившись с купцом и смехом скрыв свою печаль, я провела там в веселой беседе гораздо больше времени, чем хотела.
Когда беседа прекратилась, мы разошлись, и я с душою, исполненною мучительного гнева, трепеща, как ливийский лев, что в западне охотников завидел, пошла к себе домой,