Из ящика стола. Ирина Сергеевна Альшаева
одним глазом из своего убежища. Потом – и вторым. Его нижняя челюсть поплыла в изумлении вниз, обнажив широкие резцы. Странного вида стебелёк упал в могильный бурьян, затерявшись в волосинах густой травы.. – Да не бойся ты. Дай мне ухо. – Прежде дымчато-серьй, заяц от услышанного пошел лунными пятнами. – Ну, пожалуйста, – поплыли влагой выпученные глаза.
Заяц был глубоко болен. Его диагноз звался "чувством зашкаливающего альтруизма". Именно он заставил ушастого выгнуть колесом грудь и деловито, всем размером не маленькой лапки приминая погостную пыль, подойти к могиле. Этот же недуг скрючил зайца в позе, создающей впечатление любезного порыва помощи – заяц стоял у края ямы с протянутым ухом. Ну, хоть не у паперти в аналогичной позе над котомкой для милостыни. Впрочем…Санитары быстро бы прибрали или мохнатого побирушку, или чурающихся на невидаль прихожан. А того, глядишь, и всех сразу. И себя – добровольно.
Крепко ухватившись за ухо зомбированного душевной хворью зайца, престарелого вида барышня перевалилась через край могильных покоев. Поправив выдающиеся места своего тела и, кокетливо дёрнув плечом, она, потрепав животину по голове, направилась к соседней могиле. Заяц истерически икнул. У него дёргались теперь не только уши, но и глаза, усы и каждая волосинка шерсти.
– Михална, вылазь! Кончай хорониться, – проскрипела бабуля, отбивая чечётку на граните. Вдруг тот пошатнулся и она, не удержавшись, упала в траву.
– А? Что? Где немцы?! – выскочила из могилы патлатая голова.
– Какие немцы, старая?! Отвоевались давно, – задребезжала старушка, пытаясь встать с земли.
– Чего пришла тогда, Семённа? – недовольно буркнула, отряхиваясь, вторая бабуля.
– Да скучно мне, чего сидеть там, если тут такая луна. Вон совсем стали чёрные, хоть побелеем под ней, – глядя на свои руки, прошамкала Семёновна.
– Всё тебе не сидится на месте. Всю жизнь вертихвосткой была так ею и померла. Уж если могила горб не справила – то на веки вечные тебе натура твоя досталася, – пробурчала Михайловна. – Ну, давай посидим, у меня тут что сад – и скамейка, и стол, и цветы. А вот и наливочку кто-то принёс из моих. Конфеты, яблоки. Долго помнят, ишь ты, – улыбнулась, причмокнув, она, глядя на могилу. Семёновна посмотрела с тоской на свою. Заросшая, она утопила в зарослях плюща и без того перекошенную оградку. Могилы было почти не видно, ее еле заметный холмик сравнялся с землёй. Михайловна перехватила её потухший взгляд.
– Да ладно, ещё придут. Может, уехали куда-нибудь, может быть, дела срочные, – протянула задумчиво она, похлопав подружку по костлявому плечу.
– Уже не придут, – грустно улыбнулась Семеновна. Десять лет как схоронили, а хоть бы раз кто над головой прошёлся.
– А как ты умерла, Семённа? Ты ж позже меня, да?
– Да если бы я помнила, как. Жила,жила…и бац – как пустым мешком по голове. Я к тому времени уже и памятки последние потеряла. А вот что помню – так это то что сыночков Кирюша и Вадюша моих звать.
– А