Даль. Михаил Евгеньевич Московец
неопределенный звук, отдаленно напоминающий выдох.
– Мне кажется, что у меня была семья.
Но голос изменил ей и взвинтился вверх. Девушка тихо откашлялась.
Эти пугливые и потерянные глаза. Бедняжка. Она бы не выжила без семьи.
– Была семья.
Фраза по буквам выползала из потрескавшихся губ. Они твердили ее, как мантру. Наверно, это действительно помогало.
– Возможно, и у меня была семья.
Глаза пробежались по комнате и замерли на разбитых часах.
Как просто – взять осколок побольше и перерезать себе вены, а затем проснуться от этого кошмара.
– Большая и дружная. Думаю, я сильно ее любил.
Нет, ни за что нельзя. Я должен остаться.
– И она меня любила. Твоя семья тоже тебя любила.
– Да?
– Точно.
Ее омраченное лицо немного преобразилось, губы искривились в жалком подобии улыбки. Ему тоже стало лучше. Начинаешь чувствовать себя живым человеком, когда рядом семья. Или хотя бы ее воспоминание.
– Может, с этим знанием нам будет легче жить дальше.
– Может быть.
Он огляделся. У валяющегося циферблата сидел говоривший. Вокруг не осталось никого.
Как забавно, что после его слов все разбежались. Испугались. Им еще рано.
Он задрал голову вверх и увидел грязное окно.
Через него хоть что-то видно?
Любопытство подняло тело. Все в пыли. Если прислониться, можно разглядеть деревья. И только. Сразу же зачесалось в носу. Чихнул.
– Будь здоров.
– Да, будь.
– Спасибо.
Ладонью он провел по стеклу: остался протяжный чистый след, пускающий в комнату немощные лучи светила.
Пыль на ладони была мягкой, как шелк. Глаза завороженно оглядывали каждую крупицу этой природной памяти. Пальцами другой руки он растер ее, точно припоминая что-то. Неявная ассоциация витала на языке, но не давалась. Улетела. Он обреченно поднял голову, заглядывая в очищенную полосу на стекле. Стряхнул руку и протер еще. И еще. И еще. Серая пыль скопилась по краям. Однако в окне виднелись только деревья.
Надо отмыть руки.
Он зашагал прямиком к раковине. Дернув кран, он спиной почувствовал, что кто-то сидит за столом. Кран прохрипел и изрыгнул ржавый поток.
До ушей донеслось противное трение. Обернулся. Говоривший резал боковину дверного проема ножиком. Влево-вправо. Влево-вправо.
– Две зарубки, два дня.
Одна над другой зияли глубокие насечки. Первые ступеньки бесконечной лестницы.
– В доме нет дров, а вчера перед сном было прохладно. Придется рубить.
Он развернулся и направился к выходу, попутно захватив с крючка первую попавшуюся куртку.
Из-за стола кто-то шумно подорвался.
– Я помогу, – мужской голос стянул куртку следом и исчез.
Кухня стала пустынной, и он впервые осмотрелся. Свисающая с потолка убогая лампочка едва давала свет. Тусклые лучи освещали неказистую столешницу, припертую к стене и снизу поддерживаемую убогими квадратными тумбами. На уровне головы висели прямоугольные шкафчики. Цвет невозможно было