Старый дом под черепичной крышей. Пётр Петрович Африкантов
и обращаются, что ваша учёность отражает их безграмотность и человеческую ущербность… Потерпи, Вениамин Павлович, бог даст, всё образуется.
– Чего же у вас не образовывается? Что, разве бог не видит, что вы талантливый художник, и вам не резон здесь быть.
– И опять не правы, Вениамин Павлович. Бог, он всё видит, только он не на мои картины смотрит и не на ваше профессорское звание, а на душу.
– И чем же, например, не нравится ему ваша, Ваганыч, душа? – спросил Позолотин.
– Гордая она очень, моя душа, – вздохнул Крокыч. – Гордыню здесь свою усмиряю, она меня и на свалку привела. Гордость, Вениамин Павлович, – порок. С гордостной душой ничего путного не напишешь ни ручкой, ни кистью… Вот я на свалке, на дне жизни и цивилизации, а в голове крутится, что я великий художник, а это неправильно. Смирения в душе нет, оттого и крутится. Я это и до свалки чувствовал и понимал, что если не переборю в себе гордостное состояние ума, то ничего и из моего таланта не получится, потому что гордым бог противится… Вы, например, думаете, хоть чуть-чуть, о том, что вы великий учёный?
– Такое как-то в голову не приходило… – смутился Позолотин. – Да и какой я великий, прости господи…
– Вот видите, а у меня не так – у вас в голову это не приходит, а у меня из головы не выходит. Хотя, скажу вам, что отступать от меня стали эти мысли, но всё ещё докучают раз от разу.
– Получается, что и я,… раз я на свалке, то и у меня… так же… – начал было говорить Вениамин Павлович.
– Этого я не знаю, – перебил профессора Крокыч, – тут уж вы сами со своей душой разбирайтесь, а я со своей. Может быть, вы здесь для снискания венца. Ведь те, кто незаслуженно мучаются, и не гордецы без награды не бывают… Ладно, спите…
Приживалы довольно долго лежали не разговаривая, но сон ни к кому не шёл.
– Не спится, Крокыч. Рад бы уснуть,– проговорил Позолотин. – В голову всё институт лезет, студенты, моя кафедра. Как глаза закрою и видения начинаются: то экзамены, то зачёты.
– А что вам институт-то не помог, а?– спросил художник.
– Институт он ведь тоже коллектив, – проговорил тихо профессор, – в коллективе разные люди. Так завёлся у нас один, сейчас уже доцент, по фамилии Забродин. Я его в люди вытащил, аспирантом у меня был, защитил диссертацию… – Вениамин Павлович глубоко вздохнул. – Гнилой человек оказался. Особо знаниями не блистал, а вот по части интриг, да продвижения по служебной лестнице мастер большой оказался. После того, как со мной беда случилась, он этим и воспользовался. Потом моё место занял… Я ведь по его милости и бомжем стал, ни жилья, ни прописки, а значит и «никто». Приютила меня на время ассистентка, так он на неё косо стал смотреть, я сам и ушёл от неё, чтоб человека от неприятностей избавить. А куда я могу уйти? Тут и подвернулся мне Фома Фомич. Сначала к себе взял, обещал прописать, потом сослался на ремонт и отвёз меня временно на свалку, поселил в вагончике. Ну а потом и вовсе обо мне забыл. Точнее, не забыл, а как увидит меня здесь… – профессор помолчал, – сначала здоровался, спрашивал о житье, даже первое время привозил