Дубовый дым. Александр Новосельцев
родимой по деревне
Мы пройдем в последний раз.
Скоро черный паровозик
Увезет далеко нас.
Стели, мать, постелюшку
Последнюю неделюшку,
А на той неделюшке
Расстелем мы шинелюшки.
Зинаиде эти хождения к реке не нравились. Сама она туда никогда не ходила, смотрела дома телевизор или просто сидела на крыльце, ждала, когда звуки гармони будут приближаться.
– Что? Набрался опять? – говорила она, заслышав в темноте шаги мужа. Петро выходил из темноты на свет, словно выныривал из праздника в будни:
– Ну что ты каждый раз одно и то же? Видишь же – непьяный я.
– «Непьяный». Когда хоть ты ее напьешься. Налакаются и орут, как бешеные.
– Да не пьяный я, говорю. По две рюмки только… Душа песни просит.
– Душа у него… Выпить она у тебя просит, а не песен.
Петро нехорошо прищуривался, катая желваки на скулах.
– А ты не знаешь, чего мне дома-то не поется?
– Не наливают, вот тебе и не поется. А! Ну тебя! – Зинаида махала рукой, вставала, выключала свет на крыльце. – Иди вон в кухню, проспись. Глаза бы мои тебя не видели, пьяницу.
Она хлопала дверью, щелкала задвижкой, и пригнеталась душа его:
– Да когда хоть ты… От же! Люди радуются, праздник у всех, а ты…
Постояв, поиграв скулами, уходил в кухню.
В эту весну, в ночь, когда зашумела, вскрывшись, река, умерла бабка Курачиха, жившая через два дома от Лагутиных. Несмотря на девятый десяток, была она суха и пряма, бодро выходила к реке. Запевала она тихим, чистым голосом старые, давно забытые песни. Бабы прислушивались куплет-другой, потом потихоньку начинали подтягивать, а к концу песни, совсем уловив мелодию, пели всем хором, запоминали слова.
На похороны Курачихи из города приехала дочь ее, Людмила. Она и прежде изредка приезжала проведать мать. Сердце Петра вздрагивало, когда он видел ее по-прежнему легкую фигуру, светлые волосы и ясные глаза.
Ночью после похорон ему не спалось. Луна через окошко лупила прямо в глаза. По дыханию жены было слышно, что она тоже не спит. Казалось, что она что-то сказать хочет или спросить.
– Что? Екнуло сердечко-то? – По сбившемуся голосу жены Петро понял, что она долго решалась, переживала, прежде чем спросить.
– С чего? – ответил он сразу, стараясь говорить как обычно.
– Приехала… твоя. Останется, говорят, жить в материном доме.
Петро не ответил, сердце его, как ему показалось, затаилось. Лежал, не шевелясь, наверное, с час, пока луна не переплыла окошко. Ждал, что Зинаида что-то спросит, но она помолчала, два раза вздохнула и, как ему показалось, уснула. Он подождал еще немного, тихо встал, оделся.
Чтоб не мешать жене, ушел в баню, сел на приступку, закурил. Небо вызвездило, от реки тянуло холодом, пробовали голос первые сверчки. В такую ночь легко думается и вспоминается. А вспомнилось ему то, что прятал он в самых глубоких уголках своей души. Как тридцать лет назад теплой