Песочный человек. Орешниковая Соня
я на крик. – Ты, конечно, много сделал для меня. Как ты думаешь. Но для меня ли? Меня здесь ненавидят, считают карьеристкой. И диссертацию я писать никогда не собиралась. Это все твои фантазии. Это я все делаю для тебя! Я могла пойти работать в музыкально – педагогический институт, преподавать историю культуры. Но ты меня пристроил рядом с собой. Зачем? Чтобы держать под контролем моих демонов, так, да?
– Машенька… Маруся, – забормотал подавленный Озоновский.
– Хорошо. Я полечу в Париж. Объясни, зачем, – снова спокойно спросила я, поборов волну злости и отчаянья.
– В Парижской католической школе произошло три несчастных случая…
– А… Насколько мне понятно, все это как-то связано с кознями дьявольскими, так?
Озоновский вдруг как-то улыбнулся… Так, как он еще никогда не улыбался и положил, наконец, свои очки на стол.
– Я тебя очень люблю, очень…
– Мне все равно, – сказала я, но сердце мое екнуло. Жестоко было так говорить. – Я, конечно, полечу в этот проклятый Париж, в эту католическую школу, напишу диссертацию, но, знаешь ли, я от тебя ухожу.
– Я знаю. Прости.
– Извини, не могу.
– Я знаю.
– Ты слишком много знаешь.
– Да, это так.
– Ну, я пойду. Когда вылетать?.. – Я встала и вдруг крикнула, – Боже, я ненавижу самолеты! Я боюсь летать! Озоновский, отстань от меня! Я не хочу писать никакую диссертацию! Дай мне просто уйти от тебя!
– Ты вылетаешь завтра вечером. Билет, виза, загранпаспорт – все оформлено и находится у меня. В кабинете. В верхнем ящике стола. Там же лежат деньги. Их больше, чем достаточно, так что тебе будет спокойно даже в стране, находящейся в коллапсе. К сожалению, в нашем мире деньги решают больше, чем они того стоят. В католической школе знают о твоем прибытии и ждут. Там же тебе отведут комнату. В крыле, где живут некоторые преподаватели. Не стану вдаваться в подробности. Ты сама во всем разберешься, Мария… Ну, вот и все.
– О… Все так серьезно…
– Да, Мария. Да.
– Я могу передумать?
– Можешь, конечно. Я не могу тебя заставить. Но… Директор католической школы – мой сын. Он твой ровесник. Немного старше, впрочем… Ему тридцать три. Но эта разница – даже не разница, не правда ли?..
Озоновский взял очки, снова выхватил откуда-то салфетку, и начал протирать стекла. Он что, намекает на нашу разницу в возрасте? С чего бы вдруг? Или никакого намека нет, просто констатация? Конечно, перед разницей в двадцать три года какие-то шесть лет кажутся сущей ерундой.
– Я думала, у тебя нет детей, – растерянно сказала я и снова села. – Мы пять лет вместе и ты ни разу не сказал о своем единственном сыне? Или он у тебя не единственный? Может быть, есть еще единственная дочь?..
– У меня один сын. Это сын от моей первой девушки. От моей самой первой девушки… Нам было всего восемнадцать, когда он родился…
– Однако, – хмыкнула я. – Вот почему ты так бледнел от фразы, что я могла бы быть твоей дочерью… Может, и гипертонический криз ты заработал не случайно. Я попала тогда в самую