Записки графомана. Повесть-эссе. Федор Федорович Метлицкий
и т. п., не мешало мне. Но не хотел, чтобы навязывали, как жить. Чего же хотел? Не знал, я был всеяден.
Меня почему-то увлек литературный кружок, который вел коренастый поэт в шерстяной кепке набекрень, под Маяковского.
Нас, бездельников, было много, пишущих о заре, полевых цветах, птицах в небе. Он поражал жестким выражением лошадиного лица:
– Ничего нейтрального нет! Посмотрите на лес, – показывал за окно. – Вообразите, что за ним… Освенцим. Какие у вас будут краски, настроение?
Я писал стихи. То есть изредка из меня нехотя выходили какие-то строчки, словно не мои, а кем-то надиктованные.
Сила воображения оживляется, когда задумываешься, сочиняя стихи. Стихами мог лучше выразить смутное видение: что – мне? Потому что перед глазами сразу возникала не картинка, а сама судьба, с тревогой и печалью глядящая в будущее. Все мое мироощущение – как на тарелочке. Органная мощь нутра, глубинное шевеление гениальности. Сложная ткань текста, а не что-то плоское, социальное. Дух рождается на вершинах мук и наслаждений.
Площадка поэзии – целый мир, а не мое конкретное место у книжных полок библиотеки. То есть, дело в «охвате всего», а не в изображении картинки.
У всех времен распахнута душа,
И в «формуле весны» грядет наука,
И сквозь пропеллера стрекозий шар
Дивишься, бездной кривизны испуган.
Так что, до мысли об изменении общественного устройства, о котором мечтали мыслители, я еще не дорос. Но чувствовал, что зависимая жизнь моей податливой натуры – это страшный удар – в самое сердце! – по человеческому достоинству. До сих пор испытываю странную ностальгию от песни «Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля…», обнаруживая в себе «совка». Во мне тоже сидит «дорогое прошлое». Перелеты наших летчиков в Америку, челюскинцы, Тимур и его команда, Любовь Орлова. И недосягаемые высоты подвига людей в отечественную войну, и полет Гагарина в космос. И в то же время море на окраине земли, классики литературы, раскрытый мир школьных друзей.
Это не расходилось со временем, и к тому же так ощущать его было безопасно. Но я уже чувствовал какой-то обман, и сердце было сухим.
Что-то здесь не так. Ведь, всегда хотел жить в «родине всех».
Я лимитчик без родины вечной.
Не она ли – бескрайний блеск
На краю земли этой вещной,
Там, где детства прозрачный всплеск?
Но давно распах изумрудный
Бухты детства канул в годах,
И в моем лимитчестве трудном
Что излечит, какой же распах?
Сколько было свободы простора
Уходить в бездонность стихов,
В безоглядном любовном напоре
И в отверженных зорях садов.
Жизнь неважно, наверное, прожил,
И не вышел в расправленный век.
Что мне надо? Лишь снятия ноши,
Тяжкой ноши на сердце у всех.
И в какие б ни канул свободы,
Все томит меня ноша,