Нур-ад-Дин и Мариам. Шахразада
матушку. И остались мы с отцом теперь вдвоем.
– Да, тетю Бесиме жалко. Она такая добрая была, заботливая. А какие пирожки пекла…
Мариам улыбнулась. Амаль была сластеной, да и поесть всегда очень любила, даже когда они были совсем маленькими. Бывало, матушка специально звала в гости тетю Маймуну с дочкой – чтобы и ее, Мариам, накормить, приговаривая:
– Смотри, доченька, как хорошо кушает Амаль. И ты тоже так… Вот Амаль пирожок, а вот Мариам. Вот Амаль молочко, а вот тебе, малышка.
И тетя Маймуна всегда улыбалась и гладила ее теплой рукой.
Воспоминания на миг вернули обеих подружек в то доброе и славное время. Когда-то давно, когда Бесиме и Нур-ад-Дин только пришли в этот квартал ремесленников, матушка Амаль приняла живейшее участие в обустройстве дома. И потом множество раз появлялась на пороге то с кувшином молока – почему-то всегда теплого, то с горячими, словно только что из печи, лепешками. Бесиме была рада такой помощи и сама частенько баловала соседей разными яствами, в стряпанье которых была великой мастерицей.
Ничего удивительного, что девочки росли словно сестры. Быть может, они были даже ближе, чем настоящие сестры, потому что на ночь матери их все-таки разводили по домам, и поэтому до утра все ссоры забывались и утро начиналось с новых проказ.
Но пять, о Аллах, уже почти пять лет назад Бесиме умерла. И теперь Мариам чувствовала себя в ответе за отца, который замер в своем горе, не видя ничего вокруг и оживляясь лишь тогда, когда дочь пыталась его расшевелить. О нет, он не впал в черную тоску, он все так же каждое утро открывал лавки, каждый день торговал и каждый вечер приносил с базара домой какое-нибудь лакомство. Но теперь лакомилась одна только Мариам, а отец лишь горько вздыхал, вспоминая те дни, когда его подаркам радовались обе его любимые женщины.
Известно, что время лечит все раны. Начала понемногу затягиваться и эта. Нур-ад-Дин по-прежнему был суров, по-прежнему носил траур. Но все же стал чаще улыбаться, радуясь разным мелочам. Даже стал ходить в гости к соседям.
Когда Мариам увидела, что рана в душе отца перестала гореть огнем, она уже не так таилась, когда Амаль приходила к ней, не шикала на подружку, когда та смеялась или просто рассказывала что-то, не понижая голоса.
Да и, о Аллах всесильный, как можно не шикнуть на Амаль, которая всегда была громкоголоса, шумна… Она вся была «слишком». Слишком рослая для девушки, слишком крепкая, с громким голосом и ярким румянцем. Похоже, что из нее получились бы две обычные девушки. Но Амаль не стеснялась ни своего роскошного тела, ни своего яркого румянца, ни своего громкого голоса.
– Но почему, скажи мне, Мариам, – как-то спросила она подружку, – почему я должна всего этого стесняться? Я такова, какова есть. И надеюсь, что найдется такой юноша, которому по вкусу будут и мой рост, и мои формы, и мой голос. Даже мое пение он полюбит!
О да, полюбить пение Амаль мог только юноша с сердцем столь же пылким, сколь и безрассудным, ибо девушка пела ничуть не лучше молодого ишака. И столь же громко.
В тот день, с которого начался наш рассказ, Амаль и Мариам