Легион. Леонид Иванович Моргун
и заныла, не было сил пошевелить его. Пожилая фламиника помогла ей подняться. Она сделала шаг, сошла с носилок и замерла перед толпой. Давно ли все эти люди благоговейно расступались перед ней? Покорно с пути ее сходили сенаторы и консулы. Ликующе крича, чернь освобождала преступников из-под стражи, если она попадалась на пути конвоя. Женщины, повстречавшись с нею, падали на колени и протягивали руки, пытаясь коснуться ее одежд, ибо прикосновение это должно было принести счастье в их дома, избавление от нужды и болезней, Корнелия и сама в это верила. Нет, не в собственную святость, а скорое в незыблемость древних идеалов нежности, кротости и доброты, которые хранили растленный народ Вечного города от окончательного падения в бездну распутства и беззакония. И ее белоснежная стола, подпоясанная грубой веревкой, и длинная шаль-палла, прикрывавшая ее свободно распущенные по плечам золотистые волосы, тяжестью своей заставлявшие высоко и гордо держать голоду, и золотой медальон на груди, – всё это как будто окутывало Корнелию незримым облаком, ореолом святости, сквозь который не проникали нескромные помыслы и взгляды. Когда во время праздников она подходила к жертвеннику, на котором денно и нощно на протяжении восьми столетий горел огонь, и богиня милостиво принимала принесенную ей жертву, народ Рима ликовал, И даже самой себе Корнелия тогда казалась не простой земной женщиной со своими нехитрыми женскими тяготами и недомоганиями, а неким божественным, нетленным символом веры, ибо она и сама возложила свою юность, счастье и красоту на алтарь добрейшего и нежнейшего божества.
Сейчас же голова ее была на удивление легкой, остриженной, как у портовой проститутки, и стола не была подпоясана и висела мешком, и сорван был медальон. От всей этой намеренной неприбранности Корнелия чувствовала себя более, чем голой – она была будто распята тысячами цепких, прилипчивых взглядов. Она ждала глумления и поругания, но толпа была на удивление молчаливой, и каждый, на кого падал ее взгляд, неловко ежился и опускал глаза, будто в чем-то был виновен перед нею. Лишь верховный фламин Криспин правая рука цезаря, пытался и не мог сдержать торжествующей улыбки.
– Смейся же! – гневно сказала ему Корнелия. – Твой император победил! Я приносила жертвы, а он справил триумф!
И повернувшись, она направилась к проему в стене. Через два шага ее стола зацепилась за камень. Она подобрала ее, и какой-то сорванец, увидев ее босые пятки, гулко а заливисто свистнул, И тут же смолк, сбитый с ног чьей-то крепкой затрещиной. Свист подстегнул ее будто бичом. Спотыкаясь и раня ноги об острую щебенку она подошла к проему и на мгновение задержалась, пытаясь проникнуть взором вглубь глухой черноты и представить, что ее там ожидает. Один из палачей подал ей руку, чтобы помочь взобраться. Она отдернула свою руку и смерила его таким взглядом, что он опустил глаза и побагровел от стыда. Хотя, какой из него палач? Обычный каменщик из водопроводной службы, И не все ли ему равно, что замуровывать – свинцовые трубы в банях или женщину?
Сделав несколько шагов, Корнелия упала на каменное ложе,