Блаженная утопия молодости. Только для сумасшедших. Жан-Жан
, будут впадать в панику (как при крушении самолета), калечиться (как на войне), сходить с ума (как в дурдоме), попадать в тюрьмы (с настоящими преступниками), чтобы, в конечном итоге, умереть (и их трупы – зараженные при жизни семенами убийств, распустившимися ни мрамором, ни эмалированным металлом, ни медью, ни плющом, но пышными, буйными красками, – словно бы преданные анафеме декретом самого Бога – как не нашли их души покоя при жизни – не найдут его и после смерти).
Эта книга – наивное желание ребенка о лучшем мире.
2018—2020
Я сижу, окруженный телами и лицами, в комнате, утонувшей в сигаретном дыму. Моя поза бессознательно копирует форму жесткого стула. Сзади, справа и слева – по два человека; они пьют пиво из стеклянных бутылок. Спереди – двойной стеклопакет в раме белого пластика, отсекающий январскую снежную бурю. Комната, в которой я сижу, самая маленькая из тех десяти, что есть на нашей тусовке, а наша тусовка – это самый настоящий движ. Здесь у нас все: любители травки, порошков и таблеток, марихуаны, самые настоящие обдолбыши. Все собрались в нашем тайном местечке и все укурены вдрызг.
Сегодня утром, по пути сюда, я поставил окончательную печать одобрения на мою книгу. «Все дело в синтомиксе, а не в тебе» резюмировал бы Коста, узнай он о ней. Это будет новая библия для новых людей, и я уже начал выводить ее первые буквы кислотным узором на вымоченных в дряни страницах моего разума. Вы и сами это видите. Каждый из нас, у кого есть последнее слово, скажет его именно здесь, в моей голове. Я выдам свое поколение, как обнищавшее фермерство выдают на торгах. До сих пор я копошился во тьме и двигался инстинктивно. Теперь у меня будет сосуд, в который я волью живительную влагу, бомба, которая разорвет Ваш мир, когда я ее брошу. Я запихаю в нее столько начинки, чтобы хватило на все ваши мечты и кошмары. Ваша повседневность соприкоснется с повседневностью наркоманов, воров и убийц, и их бледно-мертвые лица – это почти пленительный зонг, который пронесется по золотым полям ржи ваших снов, выжигая и вырывая стволы деревьев, как и положено это делать ударной волне. В одной только этой идее – колоссальный потенциал. Одна только мысль о ней сотрясает меня.
Впрочем, в чем-то Коста оказался бы прав. Раньше эта идея была недосягаема, неосязаема, как фрагменты Кафки, вроде момента с говорящей гиеной, который преследует меня во мраке уборных и на площади Островского в Петербурге. И как синтомикс возносит там мое «Я» над лабиринтом окольных дорожек, плутающих подле символов Кафки, являя свое вознесение как что-то, вроде единственно верного и абсолютно прямого пути к ним, этим символам, так он и прокладывает дорогу моим мыслям, по пласту сознания, сквозь кожуру времени, и эта дорога из мягкого шелеста крошечных листьев о плиты храма, придающего им форму, концепт, свои смыслы и свои символы.
Мы – буржуа от мира наркоманов. Эта фраза господина Вахитова. Я чувствую, как он тычется своим костлявым бедром мне в плечо, и в его треуголке Ральф Лорен – остатки белого порошка. Мне бы и впредь следовало называть синтомикс синтомиксом, DMT – DMT, а темно-зеленые плющи, овившиеся, как петли, вокруг наших шей – старой доброй марихуаной. Но все это глупо, невероятно глупо! Любой порошок – это мраморная пыль, или жемчужная грязь; тучные тюпки травки – сладкий сок садов Семирамиды. Они ужасают, и в то же время они завораживают, прах империй, как старые улицы Рима, труп Колизея, останки замков и крепостей, парижские жители в желтых жилетах… Они ни черные, ни белые, от них веет неопределенностью, как от пустых тюрем, как от ночи, потому что ночь тоже несет в себе некие успокаивающие ноты, и в то же время нас пугает ее неизвестность. Наркота – это самые настоящие ангелы, и это вызывает у меня страх, потому что страх вызывают сами ангелы, ведь они, как мне кажется, устроены так: ни плоти тебе, ни души, белесые тела полу-призраки – и, тем не менее, они призваны, чтобы скрасить досуг обреченных на облаках, и за это я шлю им неподдельную улыбку любви из недр этой маленькой комнаты.
Наркота – это аксессуар для постмодерниста, вроде карманного маятника, пища богов, вроде грибов дядюшки Клавдия, это яд Ромео и Джульетты, старины Ганнибала, еще кого-то и кого-то еще.
Наркота – это жизнь после смерти.
2.
Новая жизнь начинается для меня в этом доме.
Стрелки часов зиждутся в полночи, и в этот миг зарождения нового дня земля полна ужасов и преступлений. Утро – этот склизкий налет на зубах, золотуха в зеркале вместо золота и пепел внутри вместо огня больше никогда не наступит. Титан времени приостановил свой размеренный шаг, его ноги увязли. Ни одна из стрелок часов не сдвинется более ни на одно из делений. Теперь мы пленники вечности, и мы скоротаем ее в запахе удушья, с воздухом, пропитанным космогонией будущего, пока само это будущее уносится для нас безвозвратно белыми овцами в котел с креозотом, пока вокруг мочатся парящие и пикирующие черепахи зеленым молоком, в доме, наполненном запахом черепашьей мочи, под нашу немую песнь.
Отныне, Господа Бога больше не существует.