Миряне. Печальнейшая повесть. Олег Чекрыгин
на свою математическую модель жульничества?
Господи, сколько лет я сам пропутался в этом лабиринте выстроенных в затылок цитат и мнений, не находя ни щелки, ни выхода. И, раз попав в этот порочный круг, скольких других людей загонял в него кнутом и пряником, заставляя скакать вперед себя, или следом. Некоторых и погубил… Господи, прости нас, неразумных. Были немногие, которые отказались, сошли с дистанции. Таковых мы (в том числе и я) писали в предатели.
Впечатление, полученное мною в церкви перед крещением подтолкнуло меня навстречу поискам, вначале вполне бессознательным, возможности «служить Богу», заняв – я был в этом искренне уверен – предназначенное мне место священника в церкви. При этом мне представлялось, что служение это похоже на сказку Горького про Данко: «что сделаю я для людей?» Не забыл я и про патетическую концовку: вырванное из груди горящее сердце, остыв, погасло, и выпав из ослабевшей руки, было втоптано в грязь бездушной толпой двинувшихся дальше по своим делам себялюбцев. Именно с позиций оскорбленного великодушия воспринимал я довольно безразличное, потребительское отношение первых своих прихожан, в основном деревенских старушек, к церкви с ее великими истинами и лично к себе, и моему подвигу «самопожертвования», состоявшему в отказе от блестящей по возможностям гражданской карьеры ради служения в деревенской церкви. Постепенно выяснилось, что никуда я их за собой не поведу, и не смогу научить «разумному-доброму-вечному», потому что они заняты своей вполне земной жизнью, в которой церкви, включая и мою персону, отведено вполне небольшое место. Я обижался «за Бога», обличал их, даже по молодости пытался «наказывать», но так ничего и не получилось. Я возмущался и удивлялся вполне искренно, а потом за многие годы привык, и знал, что «духовный разговор», с которым ко мне обращаются, сведется к вопросу, можно ли «завтра» в постный день подать на поминальный стол скоромное, и водку поставить. Я не возражал – все равно делали по-своему. Только с годами до меня стало доходить, что эти простые люди совершенно не склонны отождествлять меня с Богом, в которого они по-своему веруют, как умеют, да и в посреднике, на роль которого я невольно претендовал, они не нуждаются, ибо «Бог есть на всяком месте». А в церковь ходят больше по обычаю, заведенному предками, потому что «так Богу угодно». Почему, зачем угодно – «не знаем, и знать не хотим, это дело не нашего ума».
Между тем, самая возвышенная вера никогда не бывает свободна от некоего рода соображений личной пользы – да-да. Таково свойство личностной природы души: для человека все, кроме него самого – «внешнее». В том числе и Бог. Внешнее имеет для нас значение своей привлекательностью. То, что не может быть как-то использовано, мы и знать не хотим. И если существуют какие-то отношения с Богом помимо примитивно-утилитарных, значит, нам нужно от Него что-то еще, о чем, может, мы и сами не догадываемся.