Юность Бабы-Яги. Владимир Качан
где бог дал, там и взял! Как ему не приходило в высокоразвитую умную голову, что усовершенствовать некрасивость – значит сделать еще страшнее и показать всем, что на сей счет у тебя комплекс. Саша как-то пытался ему намекнуть на это, но друг не услышал. Кроме того, Поэт был толст и толстогуб, невероятно толстогуб. Губы свешивались с его лица, как два неаккуратно слепленных вареника. Еще и поэтому он ел неопрятно и чавкая; с губ вечно что-то текло и падало. А поскольку Поэт обладал отменным аппетитом и очень любил поесть, то происходило это часто в присутствии возлюбленной Музы, которой многое надо было в себе преодолеть, чтобы продолжать любить такое.
Любовь ведь продолжается тем дольше, чем дольше человек нравится. Любовь, знаете ли, любовью, но человек должен при этом продолжать нравиться, просто нравиться, поверьте, это очень важно.
Сашин друг Поэт ничего не делал для того, чтобы нравиться, он это игнорировал. Правда, последний удар был самым тяжелым хотя бы потому, что он таки сделал единственную в своей жизни попытку нравиться Музе: потому что всерьез подумывал жениться на ней, создать семью, даже детей хотел – мальчика и девочку. Оказалось – непоэтическое это дело: вить гнездо, растить птенцов и прочее. Поэт должен лишь мечтать и страдать из-за того, что у него такого гнезда нет, из чего тоже время от времени должны произрастать стихи.
Последняя Муза заставила его учиться играть в теннис. Она сказала, что ему надо худеть, что она его таким не потерпит, и что если он хочет связать воедино их судьбы, то пусть приведет себя в порядок. Сама она играла давно и неплохо, но когда привела его на корт, тут же пожалела, поняв, что над ним, а главное – над ней будут смеяться все окружающие. Поэт в шортах с ракеткой в руке, с разметавшимися по лысине руинами прически, с пузом, упрямо и словно назло вылезающим из шорт, отчего те спускались все ниже и ниже до самого паха – выглядел оскорблением не только теннису, но и всему спорту вообще; словно неприличный жест с вытянутым средним пальцем прямо в лицо олимпийским идеалам. Ко всему прочему он пытался закурить там же, на корте. Словом, зрелище было гадкое, что и говорить. Муза, украдкой вытирая слезы, увела Поэта обратно в раздевалку. За обедом в Доме журналистов он ее добил.
Она и раньше не была в восторге от его манеры жрать так, будто завтра Всемирный потоп и больше ничего не дадут, но как-то терпела, а сегодня, после его бенефиса на корте, чувства были обострены и нервы на пределе.
Поэт аккуратно разложил перед собой все закусочки, поставил слева бокал с пивом, справа рюмку для водки, потом переложил малосольный огурец поближе, чтобы правой рукой опрокинуть рюмку, левой – запить пивом и опять правой схватить огурец. Затем порезал бифштекс на мелкие кусочки и один кусочек наколол на вилку, чтобы он был наготове. Во всем этом была своеобразная пищевая эстетика, а Поэт, как уже сказано, был гурманом, поэтому ничего особенного не было в приготовлениях. Но Муза, видевшая все его обеденные манипуляции