Демонология нашего района. Ирина Москвина
не очень. Он был обычный в отличие от первого. Они оба были молоды, вот, пожалуй, и все, что в них было общего, а все остальное было вполне различным, тем не менее их общность очень ощущалась, просто бросалась в глаза каждому вновь переступившему порог гипермаркета «Семья», это энергетическое облако незримой общности, окутывающее их две кассы. Впрочем, там вообще кассы близко к дверям. Но так как облако было незримым, этот факт, наверное, не принципиален. Они существовали в этом облаке обособленно, автономно от всего остального магазина, от его напряженной товарно-денежной жизни. Они не смотрели друг на друга, даже не поглядывали искоса, не переговаривались, они смотрели только на проходящий через свои руки товар, трогали этот товар, переправляли его мимо умного аппарата, считывающего штрихкод, мимо кассового аппарата, изрыгающего чеки, и переговаривались только с покупателями, спрашивали, нужен ли пакет, озвучивали общую сумму покупки или просили посмотреть три двадцать. Но все это ничего не значило. Значение имела только эта их загадочная общность. Т. е. с формальной точки зрения ничего в ней загадочного не было, ну пидорасы, ну и что. Ну даже пидорасы за кассой, ладно. Ладно, пусть даже пара пидорасов за кассами гипермаркета «Семья», существующая в атмосфере загадочной незримой общности, что дальше. Но в том-то и дело, что настойчиво чувствовалось какое-то дальше, было что-то еще. Что-то еще как будто бы было за этой вполне логичной для кассирши любого пола сосредоточенности на подсчете бумажных купюр и мелочи.
За их вполне логичной для пидорасов внешностью – один странный, мальчик-девочка, с удлиненными волосами и покрытым сплошь зажившими шрамами, щедро замазанными тональником оттенка нежный загар, то ли от фурункулов, то ли от ожогов, лицом, с подведенными бровями, с двумя медальончиками поверх рабочего фартука. А второй обычный, вполне мужественный, вызывающий интерес только в контексте первого. Он иногда чуть-чуть, еле заметно улыбался покупателям. Первый не улыбался никогда. Он никогда не улыбался, исполнял свои рабочие обязанности, поджав губы и опустив глаза, и все вынужденное общение сводил к минимуму и все вынужденные взаимодействия с покупателями осуществлял крайне скупо (если, конечно, возможно применить термин скупо к выдаче фиксированной суммы сдачи, например). Как будто бы он был обречен на эту кассу, или же скорее сам себя обрек на нее, в силу каких-то трагических обстоятельств биографии. Не просто вид попранных жизненных надежд и оскорбленных ожиданий, как это часто случается у кассиров женского пола, нет, тут было что-то еще. Какой-то мрачный отзвук судьбы, рока или фатума (в зависимости от дня недели) будто бы витал над его кассой, опускался, сгущаясь, крылами на его укрытые крыльями форменного фартука плечи. Он был похож на женщину (кроме того, что он вообще был похож на женщину), только что освободившуюся из тюрьмы, точнее из колонии, попавшую туда в силу каких-то драматических событий, приучившуюся там любить других женщин, и теперь с трудом адаптировавшуюся к позабытым (а возможно, изменившимся) условиям вольной жизни.