Время новых дорог. Александр Косенков
торосов на перекатах и осторожно обходя парящие наледи. Иногда он нехотя всползал на неприветливый таежный берег и, сминая мелколесье, проваливаясь в глубокие колеи, петлял вокруг огромных лиственниц. Порой, вплотную прижимаясь к желтым скалам, долго соседствовал с фантастическим нагромождением льдин и камней, перебраться через которые не то, что машине, человеку налегке и полному сил вряд ли бы удалось, рискни он на такое сумасшедшее мероприятие. Летом река здесь кипела многокилометровыми шиверами. Потом, обычно в последний осенний месяц, лютые морозы в низовьях на тихих участках почти до дна промораживали успокоившуюся было воду. Но на шиверах, на порогах даже пятидесятиградусным морозам остановить реку сразу было не под силу. Исходя морозными туманами, она сопротивлялась до последнего. Тяжелые льдины ноябрьской шуги наползали друг на друга, останавливаемая ледяными заторами вода перехлестывала поверх льдин, катилась все тише, намерзала гигантскими наледями, пока окончательно обессиленная не смирялась, нехотя уползала под двухметровую, а в иных местах, под трех-четырехметровую толщу льда, и затем всю зиму старательно выискивала местечко послабее, прорываясь то там, то здесь новыми непроходимыми наледями. Зимник этот недаром считался самым трудным и самым опасным в этих жутковатых окрестных пространствах, отпугивающих человека полным безлюдьем, непроходимостью, морозами, от которых останавливалось дыхание. Летом же тут было и вовсе не пройти.
За прижимом зимник снова выбрался на реку и машина спокойно покатила самой ее серединой. Кодкин ослабил мертвую хватку побелевших пальцев на руле и, откинувшись назад, облегченно вздохнул. Второй день он догонял колонну. Не спал, устал как собака, плечи ломило от постоянного напряжения, пересохло горло. Но термос давно был пуст… Кодкин раздраженно покосился на пассажира. Тот, вжавшись в самый угол кабины, казалось, дремал. Глаза, во всяком случае, у него были закрыты. Одной рукой придерживал новенький дипломат, другой крепко держался за ручку дверцы. Не спит, конечно. Дурака валяет. Не хочет разговаривать. А Николаю сейчас позарез бы поболтать. Или послушать что-нибудь интересное. Чтобы не заснуть.
«Тоже мне, турист, задница с ручкой! – который уже раз выругался про себя Кодкин. – Машину он, видите ли, водить не умеет. Кто их сейчас не водит? Только что ленивый или такой долболом, как этот».
Еще раз покосившись на спящего пассажира, он в очередной раз обматерил себя, что не расспросил его сразу, когда тот подошел к нему у заправки в Романовке и вежливо попросился до Старого прииска. Кодкин, который до сих пор был уверен, что машину сейчас умеет водить каждый, обрадовался – глядишь, подменит его мужик, когда совсем невмоготу будет. Распахнул дверку – садись! Хотя про себя уже тогда удивился несуразной по тяжести предстоящего пути одежде незнакомца. Шапка, правда, меховая, огромная, волчья, а курточка на рыбьем меху, ботиночки щегольские, не по ночным морозцам, которые даже сейчас, в апреле, уверенно до тридцати с хвостиком прижимают. Дипломат ни к селу ни к городу, словно в Москву собрался, а не к черту на кулички. Лицо замученное, худое, злое. Иногда выглядит почти стариком, а приглядишься