Город Зга. Владимир Зенкин
и далеко не всем нравились. Он никогда не продавал их кому попало. Он делал стол, стул или кровать на заказ, на человека, как шьют костюм или платье. Он знакомил заказчика с вещью и, если вещи не нравился человек, он вежливо отказывал ему в заказе и возвращал уплаченные деньги. – Я делаю вам не стул, – говорил Пенёк, – Я спосабливаю для вас друга. Он может жить только с вами. Для других он будет пустой деревяшкой.
Многие посмеивались над его россказнями, не принимали их всерьёз. Некоторые верили. Были у некоторых основания верить. Были… Час отдыха на сработанном им стуле равнялся нескольким часам спокойного глубокого сна. За столами его руки спорилась самая сложная работа, решались самые заумные задачи, сводились к общему ладу самые непримиримые мнения. На кроватях, сделанных в его мастерской, сладчайше спалось и любилось, и дети, рождавшиеся от этой любви, были необычно красивы. Ребёнок, спавший в детской кроватке Пенька, почти ничем не болел и развивался быстрее сверстников.
Почему так происходило, никто не знал, и сам Пенёк знал немногим больше других.
– Всё дело в вас, – туманно рассуждал он, – В том, насколько вы сможете простичься деревом-сутью, потоками наивов его: наивом терпения, наивом незлобства, наивом честности, прямоты… Дерево проживает каждый год по одной жизни, маленькой, но полной жизни: от весеннего рожденья-расцвета, до летнего плодоносья, до осеннего увяданья-старости и зимней смерти. Потому в нём, в дереве – великие силы новоначал, преодолений, совершенствий. Дерево не умеет сдаваться судьбе. И подлым, и трусливым быть не умеет. Оно поделится с вами своим величием и покоем. А из вас примет вашу тщету-суету и погасит её в себе. Если заслужите.
Первые годы заказов у Пенька было пруд пруди и зарабатывал он весьма недурно. Но постепенно своей манерой по многу раз переделывать уже законченную вещь, своими придирками к людям, назойливым копаньем в их биографиях, пристрастных допросах, душеспасительных поучениях во имя благородной цели – подружить человека и вещь – он отворачивал от себя заказчиков. Не каждому понравится, когда не стул делают для тебя, а и тебя самого переделывают для твоего стула. Люди имели самолюбие. Многие – болезненное. Люди хотели стулья просто изящные, а не умные, кровати просто красивые, а не добрые. Столы – удобные, а не участливые, и вообще не желали, чтоб мебель, а тем паче, какой-то вздорный коротышка – мебельный мастер, лезли им в душу.
Пенёк мог делать и обычную мебель: лакированно-полированную, изысканную, шикарную, на самый амбициозный вкус. Но не делал принципиально. – Тогда они перестанут меня уважать, – шепотом говорил он, не поясняя кто. Стулья-кровати его? Какие-нибудь духи-идолы, покровительствующие его ремеслу? Бог весть. Но мути-мистики вокруг своей работы Пенёк напускал чересчур многовато. Поэтому клиентура его сделалась редкой и незажиточной: чудаки-интеллигенты, закомплексованные альтруисты, творчески подвинутые люди.
Пенёк еле-еле сводил концы с концами. Так было раньше. И, судя по всему, так оно и осталось.
Вела принесла, разложила закуску: что-то