Дорогая Альма. Михель Гавен
Маренн кивнула.
– А зачем тетка Пелагея сюда пожаловала? – удивился Пирогов.
– Думаю, она сама нам сейчас расскажет, – предположила Маренн. – Для того и побеспокоили вас, Иван Петрович, что без вас не разберемся.
– Госпожа оберштурмбаннфюрер. – Унтершарфюрер подвел лесничиху к Маренн. – Как приказали.
– Ты чего пришла-то, Пелагея? Случилось что? – с ходу спросил Пирогов. Лесничиха прижала к груди края платка. Без корзины, которую отобрали эсэсовцы, она чувствовала себя неуютно. Женщина была полная, круглолицая, с яркими коричневыми, как вишня, глазами, из-под платка выбивались темные с проседью волнистые волосы.
– Я ж тебе шукала, Иванко, – сказала она, облизнув губы. – До дохтору мне треба. А ты туточки все знаешь.
– Вот доктор. – Пирогов указал на Маренн. – Говори.
– Так то не доктор, то королевична. – Лесничиха всплеснула руками. – Одно слово.
И в таком неподдельном изумлении распахнула глаза, разглядывая Маренн, что та едва сдержала улыбку.
– Ты не тяни, Пелагея, – строго предупредил ее Пирогов. – У фрау времени мало. Говори скорее.
– Так дивчина поранена у меня лежить в хате, – протяжно проговорила лесничиха. – Мне б лекарства да перевязать ее. Ничим даже. Помрет, боюся. Дивчина, не боец. Ликарь собачий. Очень плоха…Ты скажи, скажи, Иван…
– Фрау Сэтерлэнд, она говорит, в избе у нее ветеринар, женщина. Видимо, из того отряда, что и собака. Ранена, – сообщил Пирогов.
– Куда ранена? – спросила Маренн.
– Так куды тильки не поранена. – Лесничиха всхлипнула. – Миста живого нет. Крови багато вытекло, вся хата моя в кровище, сознания нема.
– Как давно нашли ее? – спросила Маренн, нахмурившись. Пирогов перевел.
– Таки я и не искала. – Тетка Пелагея пожала плечами. – В погребу сидели мы со стариком моим. Стреляли, стреляли так, что лес дрожал. Перепугалися очень. А к ночи как все притихло, вылезли, слышим, кто-то стонет на дворе. Глянули – господи свят! Дивчина в форме защитной лежит ничком, доползла, видать, до сторожки нашей. Мы ж одне в лесу, деревня-то – она подальше будет. Мы к ней подбежали, хотели в дом тащить, а тут еще – писк. А при ней винтовка пустая и сумка санитарная, а в ней – три щенка барахтаются, тощие, драные! Того гляди помрут от голода, едва и голос-то подают. Но мы их молочком накормили, вроде полегчало им, заснули. А вот дивчина – плоха. Мы и перевязали ее, да не хватает этого. В жару мечется, что делать-то – не знаем! Вот Микола-то мой и говорит: сходи до гошпиталя, недалече тута, в усадьбе господ Свирских он. Може, Иванко подможе, у дохтура ихнего, нимицкого то есть, спросит лекарства какого. Сам он, Микола-то мой, хромой, как ты, уж годов шесть, как медведь подрал. Он покуда дойдет, так месяц в речку окунется и назад вынырнет. А жаль дивчину-то, молодая совсем, дитятко, одно слово. Ось я и пришла, а повертаться боюся. Може, и не жива уже та дивчина. Даже имени ее не знаем. Помоги, Иванко!
– Далеко ли Брама эта? – спросила Маренн, выслушав Пирогова. – У меня в восемь утра обход и две операции