Одиночество вместе. Дмитрий Андреевич Варюшенков
и потом, годы уже не те, – думал Петр Иванович, – пора готовиться к появлению чего-нибудь эдакого. Излишки жизнедеятельности, так сказать. Все равно, рано или поздно даст о себе знать какая-нибудь старческая хворь – радикулит, простатит, соли… что там еще бывает после пятидесяти? Геморрой… геморрой у него и так уже лет пятнадцать, от сидячей работы. И ведь каждый новый год будет появляться что-то новое. Такова жизнь!
По утрам Петр Иванович и вовсе чувствовал себя отменно, боли как не бывало; как следует выспавшись, в халате на голое тело, он бодро шел из спальни на кухню, где разбивал на сковородку два яйца («убить пару яичек» – так он это называл). Лидия Сергеевна, также в халате, позевывая, готовила кофе и смотрела по маленькому пузатому телевизору, водруженному на холодильник, утренние передачи о здоровье. Петр Иванович кофе не любил, как не любил и передачи о здоровье, зато очень уважал настоящий, не в пакетиках, свежезаваренный чай, а еще больше любил проводить утро вот так, с женой, уютно и разнеженно, на своей большой кухне, завешанной сувенирными тарелками из разных стран и городов.
Позавтракав, он не спеша собирался на работу. Торопиться ему больше было некуда. Отныне он был хозяин, руководитель, и мог позволить себе любые вольности, даже взять спонтанный выходной, вообще не поехать на работу. Да и можно ли было назвать это работой? Хобби, любимое занятие – так, пожалуй; дело, от которого не устаешь, а если и устаешь, то какой-то сладкой усталостью, полной удовлетворения. С той, прежней, отупляющей работой это занятие не имело ничего общего.
Петр Иванович с содроганием вспоминал, как в течение стольких лет, изо дня в день, был вынужден с самого раннего утра ездить на ту ненавистную работу; еще даже не проснувшись, уже за час до того, как зазвонит будильник, он был заранее разбит, подавлен, а писк будильника в конце, как унизительная пощечина, возвещал, что рабу пора на галеру, что волку пора выходить в промозглых сумерках на поиски пропитания; и он вставал и шел, закутавшись в пальто, ехал не на машине, чтобы не опоздать из-за пробок, а на общественном транспорте до метро, потом вниз, в подземелье; в час пик втискивался в переполненный вагон, вдыхал запах толпы, близко, вплотную – запах чужих постелей, чужих тел, запревших ото сна и наскоро залитых духами.
Просидев в душной каморке положенные девять часов, выполняя отвратительные обязанности, он, дождавшись окончания рабочего дня, выходил из дверей в свежий полумрак вечера и с досадой отпускал еще один день, выброшенный коту под хвост. Ну и ладно, плевать!
А дальше назад, домой, в вечерний час пик в набитом до отказа вагоне метро, спина в спину или нос к носу, с пробивающимся из глубины пиджака сопрелым душком, он с нескрываемым неудовольствием трясся под стук колес вместе с сотнями таких же мучеников, синхронно, угрюмо, понуро. Чу-чух, чу-чух, чу-чух… Чтобы с каждым новым рассветом снова и снова вставать и упорно идти туда, куда уже осточертело ходить ради какой-то мифической цели.
Петра Ивановича