Святые земли. Аманда Штерс
она открывается и входишь ты.
Изругай его! Поссорьтесь! Это всегда лучше, чем твое молчание старого брюзги!
Признаюсь, мне есть за что благодарить и тебя: с тех пор как ты разводишь свиней, я рассказываю об этом на всех парижских обедах. И имею грандиозный успех! Правда, не уверена, что это снизит градус антисемитизма. Свиньи, отслеживающие террористов? Ха-ха! Подумать только, а ведь ты почти заставил меня поверить, что такое может быть на самом деле…
Это ты вспомнил наш первый обед у Свинека? Как закадрить гойку?
Короче, дела у меня ничего себе. Новые проекты, увлекательные и прибыльные. Благодарение богу, с тем пансионом, какой ты мне положил… Говорила я тебе, что эта старая коза Марин Дюрье снова вышла замуж? За русского. Не за еврея. За настоящего русского. И сделала себе подтяжку лица – когда улыбается, внутри что-то потрескивает.
Не знаешь ли каких новостей от Аннабель? Вот забавно: «новеллы от Аннабеллы» – ни дать ни взять название какой-нибудь из еще не написанных пьес Давида. Мне она не рассказывает ничего. Я чувствую, как ей грустно. Вот-вот она вернется из Нью-Йорка. И, может быть, покончит с этими чертовыми занятиями! Это ж надо – учиться больше десятка лет! Была специалистом высокой квалификации, а теперь подавай еще и докторскую степень… Зачем? Пусть наконец подарит нам внучат!
Слушай, напиши твоему сыну. Его жених очарователен by the way[1].
И подходи же к телефону!
Моник
От Гарри Розенмерка – Моник Дюшен
Назарет, 6 апреля 2009 года
Дорогая Моник,
и это ты называешь краткостью? Твое письмо на целых две страницы, умеешь же ты надоесть.
Гарри
От Аннабель Розенмерк – Гарри Розенмерку
Нью-Йорк, 10 апреля 2009 года
Дорогой мой папа,
да, как ни крути – никаких новостей, прости… я плакала, плакала навзрыд над своим разбитым сердечком… Мне так трудно поверить, что слезы, испаряясь, попадают туда же, куда и морская вода, и дождевая, или та, что в унитазе. Мне хотелось бы, чтоб существовали такие врачи, которые исцеляли бы от печали. Нет, не психоаналитики, и не иглотерапевты, или другие какие-то целители. А настоящие врачи, умеющие локализовать печаль, дезинфицировать ее. Это было бы доброе дело, хотя и невыносимое. Потом они помазали бы печаль чем-нибудь вроде розовой патоки, полили, как конфетку или пирожное для детей, у которых выпали зубки, и печаль бы задохнулась – она, а не я. И тут разверзлась бы стена, и больше не было бы его лица, а зеркала перестали бы отражать мое. И я заплатила бы врачу за печаль, дала бы ему все, что он захотел. И я оставила бы там у него мои набрякшие тяжестью подошвы, как забывают голландский велосипед. Розовой патоке не по силам совсем стереть печаль, речь не о том, чтобы ее изничтожить, а только превратить бы во что-нибудь сладенькое, что вспоминаешь со смехом.
Никому, кроме тебя, я не рассказываю о своих сердечных горестях. Мама хочет стать мне подружкой, а Давид уж слишком гей. Помнишь первого мальчика, от которого я так страдала? Мне,
Кстати (