Немного пожить. Говард Джейкобсон
предотвращает его мановением руки в кольцах. Щелк-щелк-щелк. Иначе с них сталось бы полезть к ней с поцелуями. Кольца у нее на пальцах, разоблачающие похищение и присвоение ею чужих сердец, заменяют тормоза. Ne vous embêtez[3] – скажет она, зная, как их бесит ее вынесенный из пансиона благородных девиц французский.
Эта женщина!
Разве она может их осуждать?
Разве я могу их осуждать?
Она /Я. Принцесса боится пробуксовки. Тогда / теперь. Сегодня / завтра. Я / Она. Долой пробуксовку! Только не это.
Что ей не изменяет, так это ее неулыбчивое чувство абсурда. «Беспечная девчонка»! Как меня только ни называли, но беспечной девчонкой – никогда!
Она раздумывает, можно ли счесть это комплиментом. Стоя перед высоким зеркалом, она распускает волосы. Старейшая девчонка в Лондоне.
Это противоестественно. Почему она по-прежнему ходит длинноволосая?
В свое время у нее была прическа в стиле Клеопатры, тогда та была ее любимым литературным персонажем; в другие времена ее любимым персонажем была Медея. Клеопатра. Царица Нила, женщина, превосходившая умом всех претендовавших на нее мужчин. Медея ей уступала. Медея допустила, чтобы ее выхолостила любовь к Ясону. Выхолостила? Именно так.
Предположение, что она ищет расположения своих сыновей, для Берил Дьюзинбери нестерпимо. Ей случается совершать ошибки, но только не воображать, что ей под силу прокрасться в сердца своих детей. Она знает границы своих возможностей.
Она снова закалывает волосы.
Я знаю, где пролегают мои границы.
Но самим границам, как до нее постепенно доходит, нет конца. Кто бы подумал, что существует столько всякой всячины, так и норовящей иссякнуть? Когда у нее кончается сахар, домашняя помощница приносит еще. Когда у нее не остается энергии или она теряется в собственной квартире, помощница помогает ей сориентироваться. А вот когда ей недостает слов, помощи ждать не от кого. Хватилась – нету! Правильнее сформулировать это так: было слово – и сплыло. Куда оно подевалось? Закатилось под кровать, как печенье, которое ей приносит на блюдечке, вместе с чайной чашкой – как опрометчиво! – ее приходящая помощница Эйфория? Или вылетело в окно спальни, пока она спала? Ведь слово точно было на месте, пока она не закрыла глаза.
Она спит с открытым окном с тех пор, как приехала в Лондон – когда это было, она запамятовала. После появления детей – пусть будет этот ориентир. Им уже не требовалась игровая комната. Под «ними» она подразумевает не только детей, но и мужей. Сначала она открывала окно, чтобы слышать шум города. Слишком долго она жила в маленьких несуществующих городишках, с маленькими несуществующими мужчинами. Переехать надо было гораздо раньше. Уличный шум соответствовал шуму у нее в голове. У нее были городские мозги. Но теперь, когда у нее сел слух, она слышит уже не городской рев, а более низкий, менее концентрированный городской гул: так гудят пчелы, допивающие нектар, так гудят мухи при падении, так звучит издыхающая дневная жара. Я слышу, как умирают розы, думает она, хотя ее отношения с цветами всегда были поверхностными.
Не утруждайтесь (