Эпос о бессмертном Ивановиче. Марк Доджо
он встретился восхищенным взглядом с вытиравшим тряпкой кисточку Вольдемаром, всматриваясь в холст, охотно согласившимся, что таких морей нигде больше нет и такой красоты нигде больше не найти, и разговорившись с художником, Бермудский предложил Вольдемару продать картину, и хотя Вольдемар попытался объяснить столь экспрессивному ценителю прекрасного, что работа еще не завершена – не прописаны облака, небо и особенно море, и нет на полотне ни насыщенного солнечными лучами воздуха, ни играющей всеми оттенками палитры света в морских волнах, Бермудский был уверен, что на картине есть и свет, и облака, и воздуха уже так много, что просто самому хочется подойти к холсту и дышать, и произнеся эти слова, громко втянув в себя морской соленый воздух, с выражением лица человека, пережившего мгновение немыслимого наслаждения, Бермудский плавно выдохнул, и заявив Вольдемару, что до этой минуты он жил как слепой, не замечая красоты неба, моря, берега и волн, пока не увидел написанную Вольдемаром картину:
– Потому что я все время чем-то занят, —
будто оправдываясь, Бермудский поджал губы, смерил Вольдемара пылающим взглядом, от которого губы художника так же точно в ответ сжались, заверив Вольдемара, что он будет смотреть на эту картину каждый день, чтобы учиться восприятию прекрасного, и завещает делать то же самое детям:
– Когда они у меня появятся, —
Бермудский протянул деньги и, схватив холст, поспешил к машине, в тот же миг умчав со скоростью ветра, отражая в стеклах быстро удалявшегося “Мерседеса” багровые блики заходящего солнца, которые лишь на мгновение отвлекли Ефросинью Ивановну, сидя у окна в своей комнате на втором этаже прильнувшую к морскому биноклю, наблюдая за Харчуком, что-то мастерившим во дворе, а затем скрывшимся с длинным шлангом в сарае, как вдруг занавески колыхнулись, за забором что-то блеснуло и раздался такой силы взрыв, что от толчка в грудь Ефросинья Ивановна едва не выронила бинокль, и хотя она была потрясена апокалиптическим зрелищем поднимавшегося в небо огромного столба черного дыма, и взметнувшиеся над забором языки пламени вместе со снопами искр отражались в широко раскрывшихся зрачках Ефросиньи Ивановны, вцепившись в бинокль, она увидела, как примчавший не раздумывая на помощь Иванович бросился вытаскивать Харчука из дымящихся руин сарая, и как лежавшего у себя в саду на траве в позе покойника Харчука долго не могла привести в чувство бригада “Скорой помощи”, но если кому и не посчастливилось в тот день стать свидетелем события, встряхнувшего мерно текущий ритм жизни в Афродитовке, так это Вольдемару – вернувшись домой ближе к ночи, он немного выпил и лег спать, а на другой день, ломая голову в поисках оригинального сюжета для десятой по счету картины, решив, что нужно просто повторить ту, получившуюся довольно удачной, которую он накануне продал Бермудскому, Вольдемар вспомнил об одной неприятной для него закономерности, продиктованной рынком живописи, не делавшим никакого различия между повторявшимися