Отсюда лучше видно небо. Ян Михайлович Ворожцов
промышленности, которым он когда-то был, – не осталось и следа. То есть как человеческое тело, конечно, Виталий Юрьевич едва изменился, – но все его нерукотворные, личностные свойства словно бы вчетверо уменьшились, как у бруска мыла, погрузившегося в воду, которая имеет эту привычку, тенденцию к переосмыслению очертаний вещи.
Может, то был возраст, может, предшествующая трагедия. Несколько лет назад супруга Виталия Юрьевича, – Людмила Викторовна Горчакова, и двое детей (старший сын Виталик и промежуточная дочка Ева) совершили авиаперелет в Италию, – где акробаты Волжанские демонстрировали итальянскому зрителю свой феноменальный, неоднократно премированный постановочный спектакль-аттракцион «Прометей», сопровожденный ирреально-голубым, потусторонне-синим световым оформлением. «Философски ошеломляющий», – как отзывалась о нем позвонившая по телефону Людмила Викторовна, пообещавшая, что уже совсем скоро они возвратятся. Но на обратном пути произошла небольшая однодневная задержка: из-за технических неполадок перенесли рейс. На крыле самолета разлился кроваво-красный десятитонный закат. Вылет состоялся в четверг и спустя несколько часов из-за удара молнии над неуклюжим, неповоротливым тюленьим телом Европы произошла авиакатастрофа: погибли сто десять начисто отстиранных, отдраенных от своей плоти человек, среди которых была супруга с двумя детьми Виталия Юрьевича. И это кем-то предрешенное событие сделало жизнь Виталия Юрьевича чем-то неизбывным, вековечным, замкнутым, – от чего хотелось спрятаться, нагородить препон, барьеров, заслонок. Хотелось впитаться в высосанное кресло, сдерживать рыдания и соединить локти, как Штаты, взлохмаченную голову окунать в выпачканные ладони, зажимать уши, зажмуриваться, раствориться в воздухе, во внутреннем шуме кровотока, – со смертью жены он утратил абсолютно все. Конечно, не на такой исход рассчитывал Виталий Юрьевич, чтобы в пепел обратились члены семьи, – а хотел он, наоборот, чтобы когда-нибудь дети его и супруга бездыханно и подобострастно в равнодушной земле гнили, находясь в рабстве, в зависимости от суточной температуры, постепенно становясь створожившейся массой внутри своей гробовой утробы. Творогом гроба под бесцветным надгробным макетом, отполированным ливнями. Нескончаемость затянувшегося узлом бытия превратилась для Виталия Юрьевича в удавку. Время – превратилось в место, а вся оставшаяся жизнь – в безвыходное положение. Все это вообще казалось неверным, искаженным: правильнее было бы погибнуть всей распредмеченной семьей, – держась за руки, впряженными в колесницу крушения. Но нет: он в меньшей степени, чем прежде, но жив. И поэтому, ясно видя возникшее разделение, собственную блеклость, приглушенность, Виталий Юрьевич позволяет себе довольствоваться пробившейся в люди бледной тенью, собачьими объедками своей супружеской жизни. Перед сном, должно быть, он ложкой взгляда помешает газетную отраву, откашляется в немногословный кулак проветренной комнаты