Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех. Джон Клеланд
все для тебя устрою?
– Конечно, сэр, она про это говорила, – отвечала я, – но, сэр, я не могу вас полюбить, в самом деле не могу!.. Смилуйтесь, оставьте меня… Да, я всей душой вас полюблю, если только вы оставите меня в покое и уйдете отсюда…
Впрочем, я лишь бросала слова на ветер, поскольку то ли слезы и поза мои и беспорядок в моей одежде вызвали у него прилив новых сил, то ли он уже не мог совладать с охватившим его желанием, только, хрипя и брызжа пеной похоти и ярости, он возобновил свое нападение, обхватил меня и снова попытался уложить на канапе. Кое в чем он преуспел: распластал меня и даже задрал нижние юбки поверх головы, обнажив мои ноги до самых бедер. Ноги я упорно держала сомкнутыми, и как ни пытался он (даже колено в ход пустил) разжать их, ничего у него не получалось. Основное поле сражения оказалось для него недоступно. У него и жилет, и брюки были расстегнуты, только я лишь вес его тела на себе ощущала, когда отчаянно боролась, едва не умирая от ужаса и отвращения… и вдруг все кончилось. Он сполз, задыхаясь, сопя, бранясь и повторяя: «Старый и гадкий!» – ибо именно так, естественно, называла я его в пылу борьбы.
Как после я поняла, это грубое животное, кажется, в суете и борении само вызвало кульминацию собственной похотливой горячки, недостало у него сил на то, чтобы испытать полное удовлетворение, о чем свидетельствовали липкие пятна выделений у меня на ногах и на белье.
Когда с этим было покончено, он встал и недовольным тоном выговорил мне: он-де не удостоит меня даже мыслью своею… а старая сука пусть поищет себе другого простачка… больше его так не одурачить притворной деревенской скромностью в Англии… наверняка я оставила свою невинность какому-нибудь мужлану-деревенщине и теперь меня притащили в город торговать снятым молоком – прямо град таких оскорблений. Я их выслушивала с удовольствием, редким для женщины (какой из нас понравится, если любовник станет отвергать любовь!), ибо, будучи не в состоянии хоть сколько-нибудь добавить к своей ненависти и отвращению к этому монстру, я взирала на его брань как на гарантию собственной безопасности, полагая, что неприязнь его убережет меня от возобновления омерзительных ласк.
И все же, как ни очевидны стали теперь замыслы миссис Браун, у меня по-прежнему не хватало духу взглянуть на них открытыми глазами; я все еще не утратила чувства зависимости от этой старой карги и настолько считала себя принадлежащей ей душой и телом или скорее пыталась самое себя обмануть, продолжая хорошо думать о ней, что предпочитала дожидаться самого гадкого с ее стороны, чем оказаться голодной на улице без единого пенни денег или друга, к кому можно было бы обратиться за помощью, – страхи эти были и безрассудством моим, и моим грехом.
Вся эта путаница вертелась у меня в голове, когда я с глазами, полными слез, печально сидела у камина. Шея и плечи все еще были обнажены, чепец во время возни соскочил, так что можете себе представить, в каком беспорядке были у меня волосы. Вид мой злодею, разумеется, не был безразличен: взирая