Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех. Джон Клеланд
благородный Чарльз решился подвергнуть мое терпение еще одному испытанию. Я ни пошевелиться не могла, ни ходить; тогда он велел подать обед к самому краю постели, так что мне ничего другого не оставалось, как приняться за крылышко дичи и выпить два-три бокала вина – ведь прислуживал и уговаривал меня выпить и поесть не кто иной, как обожаемый мой юноша, которому любовь передала непререкаемую власть надо мною.
После обеда, когда все, кроме вина, было убрано, Чарльз весьма бесстыдно испросил позволения (а согласие он мог прочесть во взгляде моем) лечь со мной в постель, тут же принялся раздеваться, на что я не могла не смотреть со странным чувством страха и радости одновременно.
И вот он уже в постели со мной… впервые, в самый разгар дня… вот он приподнимает свою и мою рубашки, прижимает свое пылающее тело к моему… О радость непомерная! О нечеловеческий восторг! Где та боль, что устоит под напором такого наслаждения? Я уже не чувствовала страданий из-за своей раны внизу, я обвилась вокруг него виноградной лозой так, будто боялась, что хоть частичка его тела останется без моих прикосновений, я отвечала на его страстные объятия и поцелуи с трепетом и пылом, свойственными лишь настоящей любви, с которой не сравниться никакому вожделению.
Да, даже сейчас, когда тирания страстей во мне давно пала и в жилах моих уже не огонь, а холодный покой обычного кровотока, воспоминания об этих самых волнующих минутах моей юности все еще радуют и бодрят меня. Впрочем, позвольте, я продолжу.
Очаровавший меня юноша и я слились теперь тело к телу полностью, каждой складочкой, каждым возвышением, каждым углублением; не в силах сдерживать буйство вернувшихся желаний, он двинул свою армию вперед, мягко раздвинул мои ноги своими, запечатал уста мои поцелуями, сочившимися огнем, снова изготовил таран и снова пустил его в ход, толчками прокладывая путь в порванных мягких складках, а они отзывались на новое вторжение страданиями меньшими, чем тогда, когда случился первый прорыв. Я сдерживала крики и терпела все с пассивной стойкостью героини. Вскоре движения его убыстрились, щеки запылали пунцовым румянцем, глаза закатились в жарком пароксизме; наконец прерывистое дыхание и агонизирующие конвульсии засвидетельствовали приближение того наивысшего наслаждения, какое я из-за слишком великой боли разделить с ним пока не могла.
Только несколько раз испытав все это и притупив как следует ощущение страданий, обрела я способность чувствовать щекочущий поток успокоительных сладостей, что вызывал во мне восхитительный отклик и умиротворял мою разыгравшуюся чувственность: к избытку услады пришла я от избытка боли. Когда же свидания наши стали следовать одно за другим и я к ним привыкла, то тогда ощутила воистину несравненное удовольствие, наслаждение из наслаждений, когда горячий стремительный поток проходится по всем зачарованным внутренностям… Благодатный поток! Какое упоение! Какая агония восторга! Невыносимое, неодолимое наслаждение