Листая календарь летящих будней…. Игорь Губерман

      Девицы с мечтами бредовыми,

      которым в замужестве пресно,

      душевно становятся вдовами

      гораздо скорей, чем телесно.

      Печально мне, что нет лечения

      от угасания влечения.

      Конечно, Ты меня, Господь, простишь

      за то, что не молился, а читал,

      к тому же свято чтил я Твой престиж:

      в субботу – алкоголь предпочитал.

      Где б теперь ни жили, с нами навсегда

      многовековая русская беда.

      Весь век меня то Бог, то дьявол

      толкали в новую игру,

      на нарах я баланду хавал,

      а на банкетах ел икру.

      Я написать хочу об этом,

      но стал я путаться с годами:

      не то я крыл туза валетом,

      не то совал десятку даме.

      Плывут неясной чередой

      туманы дня, туманы ночи…

      Когда-то был я молодой,

      за что-то баб любил я очень.

      Век мой суетен, шумен, жесток,

      и храню в нём безмолвие я;

      чтоб реветь – я не горный поток,

      чтоб журчать – я ничья не струя.

      Подумав, я бываю поражён,

      какие фраера мы и пижоны:

      ведь как бы мы любили наших жён,

      когда б они чужие были жёны!

      Везде, где пьют из общей чаши,

      где песни звук и звон бокалов,

      на всяком пире жизни нашей

      вокруг полным-полно шакалов.

      Да, мечта не могла быть не мутная,

      но не думалось даже украдкой,

      что свобода – шалава беспутная

      с уголовно кручёной повадкой.

      Скудеет жизни вещество,

      и явно стоит описания,

      как возрастает мастерство

      по мере телоугасания.

      Господь безжалостно свиреп,

      но стихотворцам, если нищи,

      даёт перо, вино и хлеб,

      а ближе к ночи – девок ищет.

      Ведь любой, от восторга дурея,

      сам упал бы в кольцо твоих рук —

      что ж ты жадно глядишь на еврея

      в стороне от весёлых подруг?

      Ещё едва-едва вошёл в кураж,

      пора уже отсюда убывать,

      а чувство – что несу большой багаж,

      который не успел распаковать.

      Очень я игривый был щенок,

      но, дожив до старческих седин,

      менее всего я одинок

      именно в часы, когда один.

      Везде, где нет запоров у дверей

      и каждый для любого – брат и друг,

      еврей готов забыть, что он еврей,

      однако это помнят все вокруг.

      Всецело доверясь остатку

      духовной моей вермишели,

      не раз попадал я в десятку

      невинной соседней мишени.

      Я не пророк, не жрец, не воин,

      однако есть во мне харизма,

      и за беспечность я достоин

      апостольства от похуизма.

      Купаю уши в мифах и парашах,

      никак