Ангел Безпечальный. Игорь Изборцев
и потянулся за нитросорбитом, которого на всякий случай взял с собой несколько пачек (хоть эту малость не оставил, не забыл). Ночь длилась безконечно…
Нет, ничего здравого Капитон Модестович не придумал. Он пытался бежать, заблудился и где-то на задворках провалился в заброшенную яму с жидким навозом. Спасся чудом: его позывы о помощи на латыне услышала живущая неподалеку кухарка. Еще затемно залитого грязью, дурно пахнущего Капитона Модестовича втолкнул в Сенат разъяренный Порфирьев. Он включил свет и заорал:
– Ты на каком языке балаболишь, дедок? Русскому не научен? Научим!
Почему-то именно латынь профессора вызвала у администратора наибольшую ярость? Он все норовил двинуть Капитона Модестовича своим огромным кулачищем, но, видно, боялся измараться.
–Я тебя научу уважать распорядок! – рявкнул Порфирьев. – Я вас всех научу!
Сенатовцы с ужасом выглядывали из-под одеял. Из женской половины в едва запахнутом халате выбежала Аделаида Тихомировна.
– Что? Что такое? – воскликнула она и остолбенела, закрыв лицо ладошками.
– Золото из навоза смолото! На, получи! – Порфирьев наконец изловчился и, надвинув рукав на ладонь, залепил профессору подзатыльник.
Тот ойкнул, рухнул на колени и безпомощно пробормотал:
– Errare humanum est. 2
– Прекрати-ии-те! – завизжала Аделаида Тихомировна.
Крик ее был подобен вою сирены – не тому, что извлекается сжатым воздухом из механического чрева сигнального агрегата, но вою древних погубительниц мореходов. Это была та еще побудка! Порфирьев опешил и отступил назад. Все сенатовцы – и мужчины и женщины – разом высыпали к месту происшествия, заволновались, загудели, как закипающий котел. А Капитон Модестович, размазывая по лицу навозную грязь, заплакал – просто, по-русски (да и возможно ли делать это на латыни?).
– Вот так! – Борис Глебович, удивляясь сам себе, выступил вперед и коснулся дергающегося плеча профессора. – Больше так нельзя! Пора прекращать эту вакханалию. Завтра едем к прокурору. Кто за?
Похоже, все были «за» – вверх взметнулся лес рук.
– А этого гестаповца хорошо бы под арест, что б впредь неповадно было, – предложила Васса Парамоновна.
Сенатовцы всколыхнулись и надвинулись на опешившего от их столь неожиданной смелости администратора. Порфирьев попятился в сторону выхода. Нет, он не струсил, он просто не мог принять какое-либо решение: на его багровом лице проступили темные пятна, словно кто-то там внутри стучал и бил его до синяков. Борис Глебович заметил, как белеют, сжимаясь, кулаки администратора, чудовищным усилием выдавливая прочь кровь из вен; как чернеют, наливаясь бычьей яростью, его глаза и подумал, что сейчас в одно мгновение Порфирьев разметает всю их стариковскую шатию-братию по углам. Быть может, один Савелий Софроньевич продержится какое-то малое время? Хотя… Нет, лет двадцать назад он наверняка дал бы достойный отпор, а сейчас
Человеку свойственно ошибаться (лат.).