Призмы Шанбаала. Дарья Олеговна Борисова
стоят в стороне от общепринятой расовой иерархии, вместе с людьми.
Я на ступень выше полукровных – так называют ребенка, рожденного от союза дэва и человека, – но пониже, пожалуй, даже морфов, вызывающих у всех здравую неприязнь. Сочетание темного и светлого дэва во мне делает меня одинаково способной к любой из магических практик, но в тоже время неимоверно слабой. Мне никогда не достичь уровня отца в темных искусствах, и светлые я тоже никогда не смогу освоить полностью, но… но моя жизнь – это моя жизнь, и равняться с другими, или стенать на жестокую судьбу, глупо. Мы те, кто мы есть. Хватит ныть, ищи плюсы.
Я сделала телевизор погромче и застыла, глядя в плоский экран. Еще несколько красивых кадров с Миледи промелькнули, а потом она исчезла, вновь сменившись на ведущую. Напряженно и пристально я вслушивалась в слова, ища подсказки, действительно ли нам нужно уехать, и какова ситуация в этом городе Первого мира.
И по всему выходило, что пока всё спокойно, но если папа сказал уезжать, значит мы уедем. Птица Рах прилетела, как говорится, и лучше убегать, пока все не стало прахом.
Мне следовало помыть посуду, но я вернулась к шкатулке, вновь и вновь выстраивая резные узоры воедино. Слева направо? Или справа налево? Мне показалось, что одна из деревяшек щелкнула, но это была иллюзия, наверное, один паз был неровно обточен, и я продолжила крутить в руке этот сложный узор, ища решение.
– Ну давай же, – недовольно профырчала я.
Я любила сложные загадки, но эта начинала выглядеть нерешаемой, и у меня почти опускались руки. Вздохнув, я отложила шкатулку, пообещав себе, что вернусь к ней позже.
Я подошла к раковине, прибавила звук на телевизоре так, чтобы слышать сквозь шум льющейся воды и попробовала сосредоточиться на кружках, стаканах и тарелках, но мыслями улетела куда-то очень далеко. Я вспоминала почему-то ту небольшую деревню, где у нас из кухонной техники была всего лишь дровяная печь, которую папа разжег однажды, а потом поддерживал пламя так долго, как мог. Ту печь, которая однажды погасла, и я проснулась посреди ночи, рыдая от холода, и прижимаясь к нему как можно тесней, пытаясь забрать у него капельки тепла. Он разжег печь, и заставил меня держаться к ней так близко, что у меня опалились кончики волос. Я вспоминала, как рыдая, спросила у него, почему нам надо бегать, и где моя мама… я тогда так хотела обрести маму.
И вспоминала, что он мне ответил.
Вспоминала и сейчас, в реальном времени. Закрыв глаза, я подставила руки под горячую воду. Как-то в школе нам сказали, что большинство бед нас, детей послевоенного времени, строятся на Фафнире, но я верила, что дело не в нем, не в Иерофантах, это что-то другое, что-то, что заставляет нас делать что угодно, лишь бы не жить в реальности, что отталкивает нас от возможностей, оно же поселило в нас страх, что нас заметят, арестуют, осудят. Это «что-то» заткнуло рты большинству из нас, и не имея возможности по молодости быть радикальными, мы утратили способность вырастать хоть в кого-то.
Я услышала,