«Точка зрения Корнилова». Петр Альшевский
с плюющимся скорпионами верблюдом.
– А у тебя и дядя есть? – поинтересовался Корнилов. – Может, под тобой и женщины не смеялись?
– Давай, давай… Я все равно никуда не уйду.
– Совсем заняться нечем? Сочувствую… Там в коридоре коробка стоит. Нет, правее. Можешь на ней посидеть.
Корнилов не любил Бандерлога. Его вообще никто не любил – в никто включаются мягкие женщины и жесткие деньги; нежные лиры творчества и пугливые стиратели пыли с треснувшего барельефа «Садко-гусляра, своими гуслями всех уже до озверения умаявшего» – и есть небезосновательное предположение, что и не полюбит. Бандерлог был настоящей сволочью, и сволочью не забитой и приниженной, как Троянский конь, впоследствии ускакавший и от греков, а самоуверенной и до дикости наглой. В отрочестве – велика мощь отчаяния сего изворотливо ускользающего времени – Корнилову довелось поучиться с Бандерлогом в одном классе. Та еще радость. Отнюдь не верх блаженства – по части различных, подрубающих навзничь побеги сносного настроения подлостей Бандерлог являлся неумеренным лидером. По-своему титаном. Феноменом. Правда, был один случай… Корнилов не сдержался и рассмеялся в голос.
Бандерлог навострился.
– Чего ты там смеешься? – спросил он.
– Свое отражение в зеркале увидел.
– Мерзкое зрелище, да?
Он и слово «Бог» без ошибок не напишет, а все туда же: споткнется и рухнет в снег. И лежит в нем без сознания – без сознания, но злющий.
– Ага… Ладно, Бандерлог, вали отсюда.
– Не смей называть меня Бандерлогом! Не смей и все! Зови меня товарищ лейтенант.
– Хаттаб тебе товарищ…
– Его, кажется, убили.
– Тебе бы тоже, да? Согласен, да?
Ну, так вот, был один случай. В школьные годы у Бандерлога неоднократно воплощалась одна убедительно проводимая в жизнь заготовка: в день важной контрольной, к примеру, по русскому – важность тогда танцевала на прогнивших слезами юного мироистолкования подмостках – он приходил в школу с загипсованной правой кистью и, удобно разместившись под безразличным взглядом преподавателя, выдавал угождающе-протяжную трель щенячьего поскуливания. «Ничего не поделаешь, – говорил Бандерлог, – не все во мне сегодня живо». Руку он, разумеется, гипсовал сам и достиг в этом волевом упражнении определенных высот – в учительских кругах ему поначалу сочувствовали: «ну и скоты же его родители: и глупым лицом, и слабыми костями ребенка наградили», потом уже удивлялись: «до чего травмоподверженный мальчик», а затем начали понемногу догадываться, где тут зарыта собака. А может, и целая корова. И как раз тогда, когда их догадливость достигла пика, Бандерлог сломал руку по настоящему. Или ему сломали, благо основания, буквально, валялись под ногами – короче, задевая животом за второй подбородок, Бандерлог протискивается в школу, садится на место, кряхтит, демонстрирует всем видом, как ему паршиво, и учитель физики – Валентин Сергеевич Хипланов: поклонник печальной