Голоса на обочине. Александр Станиславович Малиновский
вздумала с ним съездить на экскурсию. Группа собралась, погрузились в автобус. А он не соображает же…
Неожиданность с ним случилась тут же, в автобусе. Как младенец… Дышать стало нечем… Кто шумит, кто, заткнув нос, молчит деликатно. Но таких мало. Что делать? Выдворили нас из автобуса. Морока.
Как быть дальше? Выхода не вижу… И жалко его…
Белый теплоход
Захотелось глотнуть чистого кислорода, и я нырнул с городской самарской улицы в художественный салон, что на Молодогвардейской. Не успел в зале сделать и трёх шагов, как передо мной возник человек:
– Ба! Вот уж не ожидал! Сколько не виделись!
Смотрю с удивлением на говорящего. Невысокого роста, опрятно, хорошо одет… Вот лицо… Лицо бомжа… опухшее, щетинистое, выцветшие глаза…
– Ты не гляди: я завязал с прошлым. У меня теперь дел невпроворот! А ты? Твои вещи здесь есть? Я ценил тебя. И очень…
Он явно путал меня с кем-то. Пытаюсь разрулить ситуацию:
– Я не занимаюсь…
Не даёт договорить. Происходящее похоже на какую-то интермедию. Или розыгрыш…
– Знаю, знаю! Мне говорили, что ты забросил всё… Но какие были наши фотовыставки! Помнишь: одна за другой! В Нижнем Новгороде?! В Саранске!!!
Слава Богу, думаю, хоть кое-что прояснилось. Оказывается, он и я – фотохудожники. А он как будто чем-то только что подзаряжён, не стоит на месте. Ходит вокруг меня. И по-свойски мне:
– Ничего, Борис, я это тоже перенёс, пережил! Творческий спад, запой… известно всё…
«…Меня он называет Борисом, а мне и спросить, как его имя, уже как бы неудобно», – неуклюже соображаю про себя.
А он вводит меня в курс дела:
– Ты помнишь, – он называет какую-то фамилию, я не расслышал, скороговоркой, как если бы мы все были давними корешами, – он же у меня в Ширяево последние два года жил. Сначала я его козьим молоком отпаивал. У матери моей коза была. Ну и… кормили его. У него же ничего не было. И он как бы никто. Эти мастодонты из Союза художников близко его к себе не подпускали.
И тут началось. С год он работал неистово. Набросился на работу, как с цепи! Не по-человечески. Только спал, остальное время писал. И этого… ни грамма. Я ему только овощи таскал, молоко. Мясо совсем не ел. Всё у нас заставил в пятистеннике картинами.
…А потом враз уехал. В конце 90-х в Германию, а после оказался в Австралии. Картины забрал с собой.
И хоп! В Австралии стал самым известным художником. Выставки, репродукции… Разбогател! Он мне писал об этом, а я не верил… Как поверишь?
Я слушаю худого, с вывернутой вовнутрь левой рукой человека и нахожусь в смятении: что всё-таки это – розыгрыш, блажь? И почему со мной? Но отойти от говорящего не могу. Доверительный тон, наше, по его мнению, общее прошлое к чему-то меня обязывают…
А его захлёстывает случившееся:
– …Но годы… И эта жизнь его, когда бедствовал… Короче, не стало полтора года назад Анатолия. А родственников у него почти нет… Опять: хоп! Оставил мне по завещанию наследство – три миллиона евро и двадцать