Между Белой и Черной. Иосиф Давидович Гальперин
соврав про заседание редколлегии стенгазеты, а когда вернулся, моя баба-Яга радостная и довольная щипала волосы на мускулистой груди гитариста Андрея. И никак не могла понять, почему ребята меня зовут «Ёсиком». «Ёсик? Ёсик? – Игорёсик!» – нашелся Валерка.
А я не на редколлегию вовсе убегал, а к Любе. Поговорить. Как-то хорошо у нас с ней это получалось. Тем более, что я не пытался вообразить какие-то более близкие отношения – слишком хороша, не по мне. Даже старался познакомить ее с Вовкой, считал – он достоин. Однако разговоры, многокилометровые прогулки сквозь метель, а главное – естественная готовность помочь, признающая, при этом, мою силу, сняли отчуждение к чернобровой и краснощекой дальневосточнице. Все стало просто и неотвратимо, как у первых и единственных людей на Земле…
Совершеннолетие не уничтожило остальные мои тревожные вопросы. Что там у нее в голове? Как она сегодня на меня посмотрит? Нужен я ей? Боится забеременеть или не хочет раствориться, раскрыться? Почему со мной она так не смеется? И главный страх – охлаждения, измены, потери. Я научился его преодолевать, заставляя себя быть нужным, снова интересным, а конкретнее – следить каждодневно не только за собой, но и за тем, о чем думает человек рядом. Хотя тут встает новая опасность – надоесть, и не просто своим присутствием, а еще и влезанием в душу. Остается, несмотря ни на что, ноющая боязнь несоответствия ожиданий – и того, каким я окажусь в данный момент.
Боялся обидеть других женщин, боялся отказывать им – вдруг судьба за это больше ничего не предложат. Но ухитрился обойтись без серьезных романов. Даже гордился этим, пока подруга Альбина не сказала: «А ты подумал, что кому-нибудь из них хватило бы и маленького кусочка счастья?» Хмыкнул: «Тоже мне – счастье!», а потом сообразил, что дело-то не в моих достоинствах, а в том, что рядом со мной могли сочинить женщины.
Страшнее всего в этой и без меня растиражированной сфере половых откровений оказалось впечатление, полученное от друга. Отец многих детей и муж не одной жены, он вдруг рассказал мне, как влюбился в молодого поэта, как тот капризничает и жеманничает, мучает и не отпускает… Я заледенел! И стал выискивать и у себя признаки подобной возможности. Припомнил удивленно-радостный взгляд балетного критика, я его поцеловал в щеку от незнания этикета, вместо того чтобы просто приложится, что, как я потом заметил, проделывали все окружающие. А критик этот не мог оторваться от моего автора-физика, который свою неординарность подчеркнул, зайдя на нашу общую редколлегию в шортах. Всплыли, добавляя ужаса полуабстрактным рассуждениям, слова одной уже умершей подруги, которая увидела в моей гомофобии латентную противоположность…
Слава богу, обошлось!
Хорошо написал или нет – не понять никогда. Можно только почувствовать, насколько полно высказался. На данный момент, потому что завтра легко может оказаться, что сказал не то, что хотел, в недостаточной мере, намекнул на приемлемость того, что противно.