Шутовской хоровод. Эти опавшие листья. Олдос Хаксли
поглощен тем, что медленно и методически крошил кусок хлеба. Изредка он клал себе в рот корку, и тогда его челюсти под темными топорщащимися усами двигались медленно и как-то боком, точно у коровы, пережевывающей жвачку. Он ткнул Гамбрила локтем в бок.
– Осел, – сказал он, – замолчите.
Липиат неукротимо продолжал:
– Вы боитесь идеалов, вот что. Вы не смеете признаться в своих грезах. Да, я зову их грезами, – добавил он в скобках. – Пускай меня считают дураком или старомодным – мне наплевать. Слово короткое и всем известное. К тому же «грезы» рифмуются с «грозы». Ха-хаха! – И Липиат разразился своим хохотом титана; казалось, этот цинический хохот отрицал, но на самом деле, для посвященных, он только подчеркивал скрывавшуюся за ним высокую положительную мысль. – Идеалы – для вас, цивилизованных молодых людей, они, видите ли, недостаточно шикарны. Вы давно выросли из подобных вещей: ни грез, ни религии, ни морали.
– Верую во единого печеночного глиста, – сказал Гамбрил. Ему нравилось это маленькое изобретение. Это было удачно; это было метко. – Печеночным глистом делаешься ради самосохранения, – объяснил он.
Но мистер Меркаптан не хотел признать себя печеночным глистом ради чего бы то ни было.
– Не понимаю, почему мы должны стыдиться, что мы цивилизованные люди, – сказал он голосом, похожим то на рев быка, то на чириканье реполова. – Нет, если я и верую во что-нибудь, то разве только в свой будуар в стиле рококо, и в разговоры за столом красного дерева, и в нежные, остроумные, тонкие любовные сцены на широкой софе, в которой пребывает дух Кребильона Младшего[30]. Надеюсь, нам не обязательно всем быть жителями Утопии. Homo au naturel, – и мистер Меркаптан приложил большой и указательный палец к своему – увы! – слишком похожему на пятачок носу, – çа pue. A Homo à 1а Герберт Уэллс – ça ne pue pas assez[31]. Во что я верую, так это в цивилизацию, в золотую середину между вонью и стерильностью. Дайте мне немного мускуса, немного опьяняющих женских испарений, букет старого вина и клубники, саше с лавандой под каждой подушкой и курильницы по углам гостиной. Читабельные книги, приятные разговоры, цивилизованные женщины, утонченное искусство и сухие вина, музыка, спокойная жизнь и необходимый комфорт – вот все, чего я прошу.
– Кстати, о комфорте, – вставил Гамбрил, раньше чем Липиат успел обрушить на мистера Меркаптана свои обличительные громы, – я должен рассказать вам о своем новом изобретении. Пневматические брюки, – пояснил он. – Надуваются воздухом. Незаменимое удобство. Понимаете мою мысль? Образ жизни у вас сидячий, Меркаптан, вам необходимо заказать у меня две-три пары.
Мистер Меркаптан покачал головой.
– Чересчур в духе Уэллса, – сказал он. – Чересчур утопично. В моем будуаре они будут ужасно неуместны. К тому же софа у меня и без того достаточно мягкая.
– Ну, а как же Толстой? – заорал Липиат, дав волю своему раздражению.
Мистер Меркаптан помахал рукой.
– Русский, – сказал он, – русский.
– А Микеланджело?
– Альберти, – очень серьезно сказал Гамбрил, подсовывая им целиком точку зрения своего отца, – Альберти, уверяю вас, был гораздо лучшим
Человек в натуральном виде – это воняет. А человек а-ля Герберт Уэллс – это воняет недостаточно (