Искупление тьмой. Книга избранных стихотворений. Борис Головин

      Ту, что погнушалась тайной,

      не желал любить.

      Ту, что схожа с розой чайной,

      я б хотел забыть.

      Ту, что бросил в лихолетье,

      той – смертная печать.

      Догорел камин, а свет я

      не хочу включать.

      «Ты не бил сам себя молотком по пальцам,

      чтоб кричать на бел свет: вот моя Голгофа!

      И таким, как ты, молодцам-скитальцам —

      вся земля в небесах, вся в алмазах эпоха».

      Так мне Муза моя поутру шептала

      в изголовье пахнущей розой постели,

      мне на грудь головку склонив устало,

      улыбаясь тому, о чём тут не пели.

      Мысли могут, будто вещи, мёрзнуть. Зимы в силах убаюкать сердце. В сонный дом пробраться ищет ветер —

      душу застудить.

      Фонари не спят в ночном полёте. За окном стремленье хлопьев снежных. Спит Москва, и прошлое уснуло.

      Небо на замке.

      Свет и мрак переплетают воздух. Время бьётся, осеняясь тайной, в мокрых искрах, в чистоте забвенья.

      Путь души впотьмах.

      Некому промолвить в ночь: «Декабрь…», жизнь свою назвав Сенекой снега, и умолкнуть в сумраке тишайшем.

      Голос ни к чему.

      Случилось как-то в поле, где-то в поле

      под небом в журавлях, на вольной воле:

      картошку извлекая из земли,

      с молитвою святой перемежая

      мат-перемат, средь клубней урожая

      хохочущего воина нашли.

      Где времена в дымах сражений веки

      смежали гневно, где сбивали вехи,

      любой ценой взыскуя срам побед, —

      всё пристальнее даль, всё ядовитей,

      по щучьему велению событий

      из прошлого в себя дороги нет.

      Но божий дар и божий вздор – всё шутка,

      хохочет череп воина, и щука

      дурной улыбки проплывает сквозь века;

      зубастая, и лезет всё в бутылку,

      и всё невмочь ей обуздать ухмылку,

      всё хочется ей корчить дурака

      в краю родном, где победивший плачет,

      опалы ждёт, следы геройства прячет,

      боясь прогневить вставших за спиной:

      чтобы, из грязи в князи, в страшной давке

      они, отдав команду, вышли в дамки —

      любой ценой, любой чужой ценой.

      Ещё со школьных лет в глубинах ранца

      таился жирный сумрак, и пространство

      набухло, как вертящийся синяк.

      Погоды бред, подверженный морозу, —

      одическая дань её склерозу,

      и хохот черепа беззвучен, сир и наг.