Морговой. Агидель Штольц
щелкнул замок и коллеги стали выползать из кабинета.
Марья поплелась в секционный зал, прибывая в оцепенении. Села за компьютерный стол, уставившись в окно. С крыши росли кривые сосульки. На фоне серого неба кружили крупные хлопья снега. А со дна души поднимался мутный осадок, перерастающий в злобу вперемешку с обидой. Особенно на себя и жену Дорофея, решившую рожать именно в этот момент. Захотелось взбунтоваться. Выйти на мороз в одной хирургичке, зажечь сигарету и затянувшись, пойти до дома пешком, послав все к дьяволу. Мороз? К черту мороз. Если она замерзнет насмерть, никто в этом мире особо не расстроится. А если доберется до дома, достанет со шкафа гитару, нальет пива и нарежется в тряпки. «У тебя же нет детей» – прозвучал в голове голос Дорофея, вонзившись в душу, как раскаленное шило в плоть. Она вдруг почувствовала себя паршивой овцой. Фраза звучала, как обвинение. Как упрек. Как клеймо. Как приговор…
Интересно, что было бы, возрази она заведующему? Но Марья знала, что никогда этого не сделает. Кишка тонка. «Никчемная трусливая дура. Неудачница. Размазня. Не удивительно, что Ваня бросил тебя. Да табуретка без сиденья и то интереснее». По щеке предательски скатилась горячая слеза.
На плечо легла чья-то теплая ладонь.
– Не расстраивайся, – раздался бархатный голос Макара Архиповича, – не воспринимай это как катастрофу. Это неприятно, но каждого из вас можно понять. И Дорофея и Горана Немиловича и тебя.
– Я ненавижу новый год! – Сглотнула она соленые слезы, не отрывая взгляда от падающего снега. Марк Архипович что-то говорил, но она не слушала. Ей казалось, что все в этом мире для других людей, но не для нее. Захотелось стать одной из этих холодных снежинок, кружащихся над холмом. Одной из тысяч. Ничего не чувствовать и растаять с первым потеплением. Почему не существует обезболивающего для души? Выпил таблетку, заглушил переживания и продолжаешь жить и суетиться дальше. Пока память сама не подотрет произошедшее и в медикаментозной корректировке не станет нужды.
31 декабря
Марья стояла на крыльце морга наедине со снегопадом. Тишина закладывала уши. Кончик сигареты, еле слышно шипя, загорался красным и превращался в пепел. А налетающий ледяной ветер уносил его, перемешивая со снежинками.
Столбик термометра опустился до минус тридцати восьми. Зимняя стужа пробирала до костей, щипала щеки и гнала в дом, к теплу.
Коллеги разъехались час назад.
На снегу у стен лежали квадратики желтого света, льющегося из окон с вкраплениями теней в виде снежинок, наклеенных на стекла. Над головой еле заметно покачивался фонарь. Здание окружал лес, а холм походил на гигантскую голову с деревьями-волосами. Голые ветви напоминали костлявые руки, простертые к серому небу в мольбе о пощаде. Но оно в ответ лишь посыпало их белым пеплом. От ритуального зала вилась дорожка, колею которой почти замело. Глухую зимнюю темень разгонял мертвенный свет фонарей, освещающих дорогу, ведущую вниз, к городу.
Потушив окурок, Марьяна вернулась в морг.
У ночных дежурств