Не погибнет со мной. Олег Пушкин
Вокруг личностей образуются партии… С третьей, выделял учение Петра Ткачева с его проповедью заговоров и террора. По душе ему был и анархизм Бакунина, особо такие заявления, как «…надо войти в союз со всеми ворами и разбойниками русской земли». Ну, а потом, после победы, их, воров и разбойников, перерезать.
– Но как же п-презирать образование, – возражал Кибальчич,– если сам Лавров – профессор, Бакунин – философ, Петр Никитич Ткачев – писатель?
ЭнТэ кисло усмехался.
– Это и помешало им оставить в истории настоящий след. Образование рождает сомнения, а сегодня сомнения – смерть. Интеллигенция не способна поднять народ. России нужен Пугачев, Разин. А поскольку их нет, мы, недоучившиеся, должны все взять на себя.
– Что же вы предлагаете?
– Всероссийскую организацию молодежи. В один условленный день по всей России уничтожить всех, кто стоит у власти. Что не может быть излечено лекарствами, то излечивается железом. Чего не может излечить железо, то излечивает огонь. Знаете это, Кибальчич?
– Однако он же, Гиппократ, учил, что лечить надо не болезнь, а больного. Может, прав Лавров и надо сперва просветить народ?
– Поздно просвещать, Кибальчич. Еще немного, и мы станем нацией рабов. Наше устройство – наследие монголов, Россию надо перевернуть.
– Не слишком ли много к-крови будет на таком пути?
– А это уж зависит откуда глядеть, и чью кровь считать главной: двух-трех тысяч чиновников, или народа – восемьдесят миллионов человек.
– Какое же вы предполагаете г-государство?
– Никакого. Посмотрите, как устраивался народ на Дону, Яике, Кубани, в раскольничьих скитах…
Ни к какому общему мнению не приходили. Напротив, все злее становился ЭнТэ, непримиримее.
А несколько дней спустя им довелось стать очевидцами события, которое обоих ввергло в уныние. Это потом, позже, вспоминали, что уже с вечера в Жорнице началось волнение: толпились мужики у трактира, несли домой штоф, полштофа – без обычных в этом случае праздных разговоров и прибауток, молчаливо, спешно. Что рыли ямы, закапывали сбрую, глиняную посуду, мешки с жалким скарбом – на задах, где-либо за уборной, сарайчиком. Все прояснилось наутро, когда послышались вопли.
Выбежали на деревню и увидели толпу возле дома Герасима Дониковского, станового пристава, сотского, двух десятских – одного с долбней, другого с ведром разведенной сажи. Тут-то они, десятские, и взялись за дело: один крушил печь, другой мазал сажей стены. Выли бабы и дети, а сам Герасим, как посторонний заглядывал в окно.
То была процедура взимания недоимок.
Расправившись с печкой, десятские вышли – потные, в саже и кирпичной пыли, пристав заглянул в бумагу, объявил другую фамилию, и вся толпа двинулась к следующему дому – одному из Стефанюков.
ЭнТэ и Кибальчич стояли в стороне и так же, как все мужики, прятали глаза.
Когда десятские начали крушить добро Еремея, молча отправились домой.
– Кибальчич, –