На солнце и в тени. Марк Хелприн
в темноте по совершенно незнакомой местности.
– А как насчет пуль? – спросила она.
– Ну, – сказал он, как ей показалось, смущенно, – и это тоже бывает.
– Куда мы идем? – спросила она, словно разочарованная его каталогом малозначительных ран. Он чувствовал, что его перечень огорчил ее, что излагал он его хвастливо и хамски и, что еще хуже, обращался при этом к ней, – это раздосадовало его больше, чем ранки.
– Я знаю много хороших ресторанов, во всяком случае, они были хороши до войны, но по понедельникам там закрыто. Я имею в виду французские рестораны.
– Не обязательно во французский, – сказала она. – Не надо ничего изысканного. Я не могу себе этого позволить, правда.
– Я заплачу, – сказал он. Конечно, он заплатит. Мужчине положено.
– Не за меня, – сказала она в ответ.
– Почему?
– Есть причина, – сказала она.
– Знаю, – ответил он. – Я должен рассказать вам об этом.
– Вы должны рассказать мне?
– Когда мы сядем.
Она была озадачена.
– Хорошо, – согласилась она, – но где?
– Есть одно заведение на Двадцатых, между Пятой и Шестой авеню, которое работает по понедельникам. Их фирменное блюдо – рыба («ыба», как там говорят), приготовленная на углях. – Ей идея понравилась. – Пойдем пешком или на автобусе?
Они находились на углу Пятой авеню и 44-й улицы, и в этот миг к ним подъехал двухэтажный автобус, открыв двери со звуком, который издают в зоопарке тюлени, когда смотритель подходит к ним с ведром кальмаров. Кэтрин вскочила на ступеньки, взобралась по винтовой лестнице и скрылась из виду еще до того, как закрылись двери. Он заплатил и последовал за ней.
Как и полагается паре пассажиров, которые вместе вошли и вместе выйдут, они сели рядом. Их бедра располагались достаточно близко, чтобы соприкасаться при случайных покачиваниях автобуса из стороны в сторону, и этого для обоих было достаточно, чтобы стереть из памяти предыдущие неловкие моменты. Каждое касание, чувствовала она, по силе воздействия было соизмеримо с двумя глотками джина.
– Чем вы занимались во время войны? – спросил он, не отрывая взгляда от ее профиля, тогда как она старательно смотрела прямо перед собой. Он неправильно оценил ее возраст: строение ее лица было таково, что даже в пятьдесят она выглядела бы на тридцать пять.
– Училась в колледже. Для военных нужд ничего особенного не делала, только бинты накручивала да кровь сдавала.
– Это нормально, – сказал он. – На войне мы ради вас и выкладывались. Мы же за вас сражались.
– Не за демократию, а за меня? – лукаво спросила она.
– Никогда не встречал человека, который сражался за что-нибудь иное, чем плоть и кровь живых и честь мертвых.
– А как насчет Атлантической хартии?
– Кто, черт возьми, знал об этом или задумывался?
– Мне просто жаль, что я не могла сделать чего-то большего, – сказала она.
– Одним своим существованием вы сделали