Электрические киты. Александр Касаверде
что можно тут шифоньеры поставить. «Здесь устроим библиотеку, – сказал он, заходя в подвал или погреб. – Всегда мечтал о своем погребе».
Мама уже ушла в другую вселенную. Как будто я был метеоритом, осколком от прошлой семьи, который можно было носить в кармане, а настоящая земля – там. С новой дочкой – чистовиком. Другой квартирой. Всем другим. Надеюсь, хоть ей повезет больше. А я как карма, которую нужно отработать. Или как там на возрастной психологии в инязе нам говорили: незавершенный гештальт. Да идите вы на хрен, дорогие родители, с такой погодой! Сам справлюсь. А в голове все слова тети звучат: «И у тебя это есть, эта тень. Ты оборачиваешься, пытаешься найти того, кто скребется у тебя за стеной. А потом… бах… и понимаешь, что там-то никого. А оно на самом деле внутри тебя».
И тут я чувствую, что дом весь зашатало, заскрипели стены и вся мебель в подвале, все эти стулья, стеллажи со старинными вещами завибрировали, запрыгали. Как при пробуждающемся землетрясении, которое дает о себе знать первыми толчками. И во мне, в самых недрах сознания, сокрытого за млечным мерцанием хрусталика, разверзается дыра, из которой выползает тревога. Я смотрю вокруг и понимаю, что стены и потолок из огромных крекеров…
…Это пандемониум – искусственный мир. Смогу ли я выбраться из него: Лана в окошке цифровом – все так комфортно, – мама, которая говорит, что делать; я хоть и сопротивляюсь, но все равно делаю либо как она говорит, либо наоборот, но все время вокруг нее – отец, который вроде бы есть, а вроде бы нет, теперь уже скорее нет. Каждый день такой ровный и гладкий, как А + Б = НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ, и так спокойнее, как идеально прописанный алгоритм. Зачем мне вообще выходить из него? Как сказал Марк, можно же прожить без ноги… и с галлюциногенным единорогом в комнате… приучить его лизать тебе руки…
Но сейчас все рухнет. Вибрации все сильнее и сильнее. Я вижу, как на крекерной стене идет трещина, разрастается, как удар молнии, стремится к полу и весь дом раскалывается.
Чья-то рука сверху поднимает крекерную крышу. И говорит: «Ты такой же, как он. Слышишь?..» Я кричу: «Нет! Я такой, какой я… а не он, а не вы или кто бы там ни был!» И в эту минуту крекерные стены рушатся, рушится весь этот крекерный мир, складывается своими пшенично-солеными ломтиками, засыпая меня крошками, забивая ноздри, глаза, внутренности. И я проваливаюсь вместе с остатками дома в зыбучие пески. Меня тащит вниз. Я пытаюсь разглядеть фигуру сверху и понять, кто это, но не могу. Только мне кажется, что у нее на голове вязаная шапочка, а потом это уже тетя, а потом я уже думаю, что это я сам, точнее, какая-то другая версия меня, могущественная и сильная. Она тянет ко мне соломинку пшеничную. Как будто играет со мной, как с котенком. «На, – говорит, – бери… она, может, и сломается, если потянешь, но больше-то у тебя ничего нет». И я пытаюсь ухватиться, но не выходит. Кончик проваливается, и я ухожу в крекерную тьму, в крекерный ад, падаю на самое дно, и мир вокруг гаснет.
Часть 2
Лана
«Дорогая»,