Пора меж волка и собаки. Андрей Синельников
самого Елисея Бомелия. Микулица расположился в ней вольготно, даже лучше чем в горном замке, когда он под именем Бертольда Шварца порох изобретал, и лучше чем на Кладбище невинных младенцев в Париже, когда он, будучи Николя Фламелем, нашел тайну философского камня. За соседней стеной стояли на полках, лежали на столах, книги, свитки, пергамены и папирусы старой библиотеки царя. Ценность ее была безмерна, потому и хранил ее Микулица наравне со своей лабораторией алхимической, пуще глаза берег. Вот там, куда не заглядывал солнечный луч, куда не было доступа никому, кроме него самого, там и варились самые колдовские зелья, делалось золото, смешивались яды, а более всего заговаривались амулеты и обереги от дурного глаза, да злого слова. Сюда, к волхву пробирались ночью странные тени в сером, проскальзывали непонятные люди в черном, и приходила, никем незамеченная, одним ей известным потайным ходом, сама игуменья Алексеевского монастыря. Сестрам известная, как матушка настоятельница. Царю – как мамка его Малка, берегиня земли русской. Посвященным – как Сиятельная или Лучезарная. Воинам ордынским – как Мать Ариев, Мария-кудесница. А врагам своим – как Богиня Мщения – Ариния, безжалостная, неутомимая и непобедимая. И только для своих, для Микулицы, да Гуляя, для Жанны, да для Роллана с Раймоном была она маленькой лесной ведуньей Малкой, выросшей на их глазах и расцветшей в прекрасную даму.
Приходила она ночью, садилась к столу, где бурлило и булькало страшное варево и, уронив голову на руки, скинув покрывало свое черное, распускала по плечам огненные косы свои и смотрела в огонь очага бездонными глазами своими, напоминавшими Плещеево озеро, в тихий солнечный день. Смотрела она не отрываясь, и думала, только ей известную, горькую свою думу.
В такие дни Микулица не трогал ее, знал, что вспоминает она рощу березовую на берегу озера лесного, где она жила. А может Храм свой белоснежный на берегу Нерли. Иногда пробегала тучка в ее синих глазах, и понимал Микулица, что вспомнила Малка своего Андрея и смерть его мученическую. Тогда смотрел он на прядку седую, серебром в огне отливавшую и сам горестно вздыхал.
Вот так они молчали в глубине волшебной башни. В народе же ходили страшные байки, что появился у царя злодейский волхв и всех он насквозь видит, про все мерзкие дела заранее знает. Нюхом любой яд, любой заговор, сглаз любой чует, как пес цепной. Даже псари царевы его побаиваются.
Еще баял народ, что умеет тот волхв яды варить такие, что от того яда человек в Ирий уходит, тогда когда волхву то надобно. В ту минуту и в тот час, как захочет он, когда бы тот яд ни принял, хоть за месяц до того, хоть за день.
Служат у того чародея в холопах верных: кот черный, да два ворона. А может это он сам черным котом оборачивается. А вороны те появляются ночью, как только загорятся в небе две зеленые звезды. Такой вот волхв у царя объявился. К добру или нет? Того народ не ведал. Но с того дня Москва боле не горела, а на Торге и в Китай-городе начала лихоманка прибирать самых жадных да вороватых.
Волхв и впрямь был похож на