Что скрывают красные маки. Виктория Платова
он.
– Да.
Правда, не совсем понятно, что мы должны делать как друзья. Защищать друг друга. Но на меня никто не нападает. Оса мог бы – а как раз Осы в комнате нет. Надо же, он куда-то подевался, а я даже не заметил этого. Впрочем, я тут же забываю о его существовании.
Мне нравится Фабрис. Нравятся его истории и то, что он – археолог. И то, что он иностранец. И то, что он – взрослый, хотя я до сих пор не понял, сколько ему лет на самом деле. Сколько бы ни было – он все равно стоит на верхотуре Ак-Сарая. Дворца, в котором жил Тамерлан.
Городская водонапорная башня тоже подойдет.
Он там, наверху, а я стою внизу и смотрю на него, запрокинув голову. Как смотрю на звезды и на тех, кто наблюдает за звездами.
А вот и нет. Все не так.
Потому что теперь мы оба запрокидываем головы – я и Фабрис. Мы снимаемся на «Полароид» – диковинный фотоаппарат со вспышкой, который делает моментальные снимки. Снимки неторопливо, с легким постукиванием выползают из щели, похожей на щель в почтовом ящике. Изображение проступает не сразу, но так интереснее. Никогда не угадаешь заранее, какую физиономию скорчил во время съемки. Мы с Фабрисом корчим физиономии, да! Размахиваем руками, приставляем друг другу рожки, скашиваем глаза к переносице и зверски улыбаемся. Не все снимки оказываются удачными, некоторые просто смазаны. А некоторые представлены лишь фрагментами – меня или Фабриса: вполне может отсутствовать плечо или рука, и даже часть лица, что совсем уж неприятно. То есть мне это даже нравится, но Фабрис считает, что это – непорядок. Так не должно быть, вдруг эти фотографии со временем тоже станут артефактами? И их, затерявшиеся где-то в очередном культурном пласте, найдут будущие археологи? И что же они увидят?
Что?
В том-то все и дело, что ничего. Часть руки, часть лица, одинокий потерянный глаз; губы, рассеченные надвое. В археологии важно что?
Что?
Общая картина.
Ради нее мы с Фабрисом застываем, он обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Моя голова оказывается у него под подбородком, а затылок почти вжимается ему в шею. Щелк, хрр-р – и фотография готова, но он не спешит разжать руки. До сих пор только мама и папа касались меня, да еще сандалия Осы – когда Оса нанес удар в солнечное сплетение. И его пальцы, когда он хватал меня и спрашивал – не боюсь ли я смерти. Можно еще вспомнить академика Рахимова и немца, подарившего мне ручку.
Все.
На секунду взъерошить мальчишке волосы и отправиться по своим делам: так поступают ученые. С оттягом стукнуть рус киши, дождаться, пока он упадет, – и стукнуть снова: так поступают короли двора. У мамы тысяча рук, которыми она обнимает своего сына. У папы – только две, да и те немного рассеянные: он отвыкает от нас, месяцами живя на Майданаке.
Я не сержусь на папу.
И не сержусь на Фабриса, который прилип ко мне и никак не хочет отлипать. Я просто не знаю, что должен делать. Сидя под навесом его подбородка. Незнакомое для меня место, непонятное. Не похожее на то, мамино, где всегда можно укрыться от дождей, селей и камнепадов. С мамой всегда чувствуешь себя защищенным. Но разве можно чувствовать