Государь. Никколо Макиавелли
отдает предпочтение древности, однако сам он оценивал общественную и политическую ситуацию в современной ему Италии до крайности пессимистически. Макиавелли знал, что история никогда не стоит на месте, но не верил в абсолютность прогресса. «Находясь в вечном движении, – утверждал он, – дела человеческие идут либо вверх, либо вниз». В отличие от Франции, Турции и Германии, Италия, по мнению Макиавелли, достигла к началу XVI века крайней степени нравственного и политического падения. Тут ее можно было сравнивать только с Грецией: «Некогда в странах сих было чем восхищаться, ныне же ничто в них не может искупить крайней нищеты, гнусности и позора» («Рассуждения», II, введение).
Отправной точкой для размышлений Макиавелли служила всегда Флоренция. Именно насильственное уничтожение «народного правления» больше всего доказало Макиавелли полнейшее нравственное разложение Италии, не позволяющее «ждать от нее чего-либо хорошего» («Рассуждения», I, 55), то есть возвращения к свободе, независимости и «нормальной», «политической жизни». В этом смысле особенно показательна восемнадцатая глава первой книги «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия». В ней, по-видимому, мы присутствуем при рождении «Государя».
В ходе историко-политических сопоставлений республиканского Рима с Флоренцией Макиавелли поставил вопрос: «Каким образом в развращенных городах можно сохранить свободный строй, если он в них существует, или создать его, если они им не обладают?» Удовлетворительного ответа на него он так и не нашел. Мысль о постепенном и мирном оздоровлении разложившихся форм общественной жизни была им отброшена сразу. Но и «внезапное обновление названных порядков» в городе-государстве, вроде современной ему Флоренции, представлялось Макиавелли маловероятным. «Для этого, – объяснял он, – недостаточно использования обычных путей – здесь необходимо будет обратиться к чрезвычайным мерам, к насилию и оружию и сделаться прежде всего государем этого города, чтобы иметь возможность распоряжаться в нем по своему усмотрению». То, что насилие исключает свободу, для Макиавелли было совершенно ясно. Логика его, как всегда, была железной: «добрый человек» никогда не согласится стать государем, опираясь на «чрезвычайные меры», и не захочет «идти путем зла, даже преследуя благие цели», а злодей никогда не использует «чрезвычайные меры» для восстановления в развращенном городе «свободного строя» именно потому, что он – злодей. Вывод мог быть лишь один, и Макиавелли его сделал: «Из всего вышесказанного следует, что в развращенных городах сохранить республику или же создать ее – дело трудное, а то и совсем невозможное».
Подобно всем писателям Возрождения, Макиавелли был индивидуалистом. Истинным творцом истории он считал не Бога, а Человека, равновеликого Богу в своих творческих, созидательных возможностях. История, утверждали гуманисты, дело рук одиноких титанов. Вместе с Богом они исключали из сферы исторического творчества также и Народ. В одной из первых