Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.. П. В. Ильин
под сомнение оправдания последних.
Записи мемуарных рассказов М. Бестужева также дают существенный материал для заключения в пользу участия в заговоре по крайней мере Корнилова и Кушелева. Мемуарист утверждает: «Все бы ротные командиры были бы сосланы, если бы я не молчал на допросах. Кушелев проезжал в Кяхту – прислал поклон и благодарность, что помнит, чем обязан». Почему эти офицеры подверглись бы ответственности, Бестужев подробно не объясняет. Он же утверждал позднее, что «молчал» на допросах, из чего вытекает, что, рассказав на следствии о готовности офицеров-московцев принять участие в выступлении против присяги, он скрыл нечто более значительное. Возможно, речь шла о знании политической цели выступления, либо о более серьезной вовлеченности в заговор. Так и или иначе, следствие не узнало всех обстоятельств, связанных с привлечением в заговор этих офицеров. В своих воспоминаниях и рассказах о событиях 14 декабря Бестужев сообщал о готовности Корнилова принять участие в выступлении; но перед присягой, при ознакомлении с официальными документами, Корнилов отказал в содействии, назвав готовящееся выступление «беззаконным предприятием». Мемуарист передал и свой диалог с Кушелевым утром 14 декабря: «„Я буду с своей ротой, хотите, чтоб я был?“ Я сказал: „Ваше присутствие не нужно… Дайте роту…“. „И прекрасно, – возьмите роту“»[280].
Офицеры-московцы продолжали полностью отрицать показания главных обвинителей. Специальное исследование по этому поводу, включая допросы и очные ставки между обвинителями и обвиняемыми, проведено не было по следующим официально обозначенным причинам: это замедлило бы ход главного следствия, такое исследование напрямую не связывалось с главным следствием (как утверждалось, офицеры не состояли в тайном обществе и не знали о политических намерениях его участников). Наконец, следователи ссылались на полученное еще в марте 1826 г. повеление императора привлекать к следствию только тех, против которых имелись «важные» показания. К преданию офицеров военному суду как участников заговора усматривалось еще больше препятствий: обвинители, нижние чины, к тому времени были отправлены в крепости и Грузинский корпус, удалены от места расследования. Поэтому Комитет представил решение участи офицеров на усмотрение императора, «без предварительного дальнейшего исследования обыкновенным судебным порядком»[281]. Уже в конце своей работы в мае 1826 г. была подготовлена особая записка об офицерах Московского полка, не участвовавших в «бунте», но вошедших в число заговорщиков, которая была затем рассмотрена Николаем I для вынесения решений[282]. В записке обобщалась информация, полученная от свидетелей-подследственных и полковой следственной комиссии. Следствие заключило, что Бекетов, Корнилов и Кушелев знали о намерениях «произвести возмущение» и не донесли о них начальству. Они отказались содействовать товарищам во время присяги, после оглашения официальных документов, которые прилагались к манифесту
Диалог Кушелева и Бестужева сохранился и в другом варианте: «„Вот рука моя: если я нужен, располагайте мною“. – „Вы благородно поступаете, мы идем на верную смерть – нам нужны не вы, а солдаты“» (См.: Воспоминания Бестужевых. М., 1951. С. 68, 390, 398). Сообщения мемуариста не точны: Корнилов и Кушелев не участвовали в выступлении; солдаты их рот, за немногими исключениями, не приняли в нем участия. (Там же. С. 707, 789 – комментарий М. К. Азадовского).
ВД. Т. XVI. С. 302.
См.: ВД. Т. XVI. С. 300–302. Представлена на заседании Комитета 5 мая (фигурирует как «выписка из показаний некоторых лиц… и из сведений, от гвардейских полков доставленных, о действиях некоторых офицеров пред мятежом 14-го… декабря и участии, принимаемом ими в совещаниях, бывших пред сим возмущением»), представлена императору 9 мая в виде «особого доклада» (Там же. С. 195–196, 215, 300). Возвращена от императора с высочайшими резолюциями не позднее 22 мая (Там же. С. 300), зачитана на заседании Комитета 24 мая (Там же. С. 215). Помимо офицеров-московцев, в записке речь шла об офицерах Финляндского полка, названных Розеном.