Патриотический подъем в странах Антанты в начале Первой мировой войны. Николай Юдин
вопрос заслуживает совершенно особого рассмотрения. Большинство исследователей, изучающих реакцию населения Англии на начало Первой мировой войны, сходятся во мнении, что ультиматум Германии выглядел для англичан пощечиной самой цивилизации, дикой и варварской атакой на маленькую, беззащитную страну, жившую в мире со всеми, и приходят к выводу, что вступление Англии в войну объяснялось, главным образом, соображениями защиты неких высших ценностей[327]. Однако встает вопрос: почему же эти идеи защиты абстрактных ценностей справедливости, международного права стали личным делом для самых широких слоев населения Британских островов, почему они были настолько важными, что ради них стоило пожертвовать всем, в том числе собственной жизнью, почему они стали основой подлинного национального консенсуса.
Точно так же, на наш взгляд, мало сказать, что французы приняли перспективу войны из чувства долга, на чем делают упор современные западные исследователи[328]. Одной этой идеей не объяснить практически мгновенное исчезновение оппозиции социалистов: ведь долг можно трактовать по-разному. Для социалистов долг перед своей страной накануне Первой мировой войны был чем-то далеко второстепенным по сравнению с долгом перед классом, перед интернациональным братством трудящихся. Тот факт, что они, наравне со всеми остальным социальным группами, в итоге приняли перспективу войны и добровольно встали на защиту своей страны, предполагает отнюдь не пассивное, фаталистичное смирение перед лицом неожиданно разразившейся войны, а активное, деятельное сопереживание тем роковым событиям.
Нельзя объяснить складывание консенсуса во Франции и одной лишь ссылкой на соображения оборонительного патриотизма. Действительно, в принятии перспективы войны населением Франции во время Июльского кризиса большую роль сыграло восприятие ее в качестве оборонительной, справедливой. Однако, как показывают донесения префектов, война стала популярной во французском обществе еще до нападения Германии, последовавшего 3 августа; уже в реакции на приказ о мобилизации 1–2 августа 1914 года доминирующими настроениями были воодушевление, энтузиазм, а иной раз и реваншизм.
Мы выдвигаем гипотезу, что в основе широкого общественного консенсуса, сложившегося в Англии и Франции накануне
Первой мировой войны, лежали национальные по своей природе коллективные представления, национализм. На наш взгляд, именно национализм составлял глубинный слой коллективных идентичностей всех социально-функциональных групп в Англии и Франции. В мирное время мировоззрение их представителей складывалось из целого комплекса привязанностей и симпатий, в котором национализм мог вовсе не проявлять себя, теряясь в тени политических и классовых лояльностей[329]. Однако подспудно он присутствовал всегда, и, когда европейские общества столкнулись с вызовом Центральных держав, его сила и значение проявились в полной мере. Эта гипотеза отчасти подтверждается
Gibbs Р. Ten Years After: A Reminder. London, 1924. Р. 14; McMillan J. Op. cit. P. 18; Medlicott W. N. Op. cit. P. 12; Steiner Z. S. Op. cit. P. 233, 237; Laity P. The British Peace Movement, 1870–1914. Oxford, 2004. P. 218; Taylor A. J. P. Illustrated History of the First World War. New York, 1964. P. 19.
Loez A. 14–18. Les refus de la guerre. Une histoire des mutins. Paris, 2010. P. 42–44; Winter J. M. The Experience of World War I. Edinburgh, 1988. P. 118.
Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 196–197; Colley L. Britons: Forging the Nation, 1707–1837. New Haven, 1992. P. 6.