Тетради 2013 года. Александр Петрушкин

      И вот, придумав, что любим

      на свете тот, что богнебог —

      горит на кровяном огне

      трамвай печальный без стихов:

      без рельсов заезжает он

      в дома, где нет ни этажей,

      ни жителей, и бьётся кровь

      стеклянных голубых стрижей.

      Светлеет в крове – богнебог

      претерпевает, что простим,

      и ощущает здесь подлог —

      когда не рай, а всё же лимб,

      когда трамвай порожний спит,

      прильнувши краешку окна,

      когда с той стороны земли

      ушедший смотрит на меня,

      с той стороны реки, с воды

      сдувая свежей почвы вдох —

      приходит дно, приходит сын

      и срамно богу, что – не бог.

      На птичьем рынке – торфяной язык —

      читавший арамейски – разумеет:

      поди налево, если не убит,

      поди направо – видишь: там светлеет.

      На каждый полумёртвый светофор,

      на всякий крестоцветный – без базара,

      как птица в клетке, по карманам вор:

      он кормится – прости – ему так надо.

      Исполнив эту глиняную печь

      и перечни свои опустошивши —

      поищешь свет, а он – ни там, ни здесь,

      как зёма, из-под почвы тихо свищет.

      Пыль протирает человека,

      приподымает ему веко,

      чихает на, чихает в

      [как будто он её забыл],

      стирает слюни до зрачка,

      в котором свет до нагиша

      ещё одет и неотвечен,

      отдарен, словом изувечен,

      как глина, смятая до ша.

      Пыль замечает как на веко

      садятся к ней два человека

      [почти что], лёжа и дрожа,

      чихают марту в два стрижа,

      как нео-правданное слово

      условно падая по склону,

      деревенея в два ствола.

      Пыль протирает человека

      до аверса – а смерти нету,

      но падаешь, её нажав.

      Сминая бумажную воду

      Не дышит свинцовый карась

      Идёт с той [почти по богу]

      по воздуху вверх накренясь

      он жабры свои не шнурует,

      шифрует под речь чёрный ил

      и если дорвётся до суши

      то верно поймёт, что он был,

      сминая, царапая оду,

      глазея в чудовищный страх,

      что с точностью неба не спорят

      в бумажных и рваных потьмах.