Княжна Дубровина. Евгения Тур
и нечистым тюфяком, диван, обитый темной материей и набитый конским волосом, стол и несколько стульев. Половые[9] внесли два чемодана, папочка спросил самовар, а Анюта подошла к окну. Вечерело, но не совсем еще смеркалось. Кареты, коляски, дрожки гремели по мостовой; пешеходы, опережая друг друга, шли, торопясь куда-то.
– Сколько народу, папочка, – сказала Анюта, – и все спешат. Куда спешат они?
– Город, большой город, спешат кто по делу, кто к удовольствиям. Недалеко здесь Большой театр, туда многие спешат.
– Ах, как мне хочется в театр, – воскликнула Анюта, – там, говорил Митя, представляют «Ревизора» и «Парашу-Сибирячку**». Он читал ее нам. Так трогательно, хорошо! Вот бы посмотреть!
– Посмотришь, дружочек, все увидишь; потерпи, все будет, – сказал папочка, заваривая чай, который вынул из чемодана.
Анюта сидела в задумчивости. Мысли ее улетели из грязного номера в чистый, светленький родной домик.
– Я думаю, – наконец произнесла она, – наши теперь дома чай пьют или пошли к маменьке, и обо мне, о нас вспоминают.
– Конечно, милая, а мы о них.
– О да, всегда! – воскликнула Анюта дрогнувшим голосом при внезапном приливе чувств.
Уставшая с дороги Анюта спала как убитая на жесткой постели, которую папочка сам заботливо покрыл привезенным с собой одеялом и чистым бельем. На другой день он так же заботливо осмотрел, как оделась Анюта в свое новое черное платье, и сказал одобрительно:
– Ну, вот и отлично. Надень новую шляпку, и пойдем к обедне в Кремль. Пора. Благовестят.
Анюта плохо молилась. Ее отвлекали в церкви новые лица. Многие прихожане были такие нарядные, совсем другие… не такие… иные, чем в К**. Отвлекала ее и сама церковь, маленькая, красивая, стоявшая посреди внутреннего дворика дворца. Она была столь миниатюрных размеров, что походила на игрушку. Старинный иконостас, большой, в золотой ризе образ, вделанный в золотую же, выдающуюся из иконостаса часовенку, приковал к себе ее внимание.
– Какая миленькая маленькая церквочка, – заметила Анюта, выходя из нее после обедни, – и заключена она во дворце, точно игрушка в футляре.
– Это Спас-на-Бору, – отвечал папочка. – Когда строили дворец, желали сохранить древнюю церковь, а потому и застроили ее со всех сторон стенами дворца. Он ее сохраняет, а она, церковь-то, дворец охраняет. Так-то! – сказал папочка. – А вот мы уже и у часовни Иверской Божией Матери; зайдем, дружочек, помолимся всей душой Царице Небесной – да покроет Она тебя Своим Святым Покровом.
Они зашли в часовню и помолились, и припал папочка к иконе, и молил о счастье своей нежно любимой дочки в минуту разлуки с ней. Выйдя из часовни, он кликнул извозчика. Их в одно мгновение наехало множество, но папочка выбрал лучшего из них и долго торговался с лихачом[10], который запросил с него неслыханную, сумасшедшую, по понятиям папочки, цену. Наконец торг окончился, к неудовольствию обоих: папочка считал, что его обобрал извозчик, а извозчик считал, что попал на скрягу и остался
Полово́й – слуга в трактире или на постоялом дворе.
Лиха́ч – извозчик.