Семейный портрет спустя 100 лет. Нетта Юдкевич
его из сундука, где хранились её наряды, и демонстрировала нам, двум девочкам, как она шла под туш оркестра.
Вряд ли ей было жалко драгоценностей. Ей было всё равно, что стекляшки, что бриллианты. Конечно, она понимала разницу в их стоимости. Но и бриллианты, и стекляшки в её понятии, никак не объясняющем её равнодушия к драгоценностям, были всего лишь блестящими побрякушками.
Как-то в статье психолога, доктора наук в своей области, я прочла, что украшения компенсируют женщине собственную неполноценность. Чувство неполноценности моей бабушке было чуждо.
После того злополучного съезда комсомола, когда дедушка добровольно отдал фабрику государству, его оставили работать там же в должности директора. Так же и дом, с ней соседствующий, остался в его распоряжении. Дом был частной собственностью, и дома не забирали. Его построил ещё прадедушка. Дом был огромный. Мы с сестрой по коридорам на велосипедах катались.
От калитки до парадного входа стелилась тридцатиметровая вымощенная кирпичом дорожка. С обеих сторон густо цвели ирисы. Их аромат сопровождал идущего в дом, вызывая в нём головокружение, словно воздух, спрыснутый духами.
Под окнами дома с южной и восточной стороны росли кусты сирени.
Георгины, лилии, пионы, герберы, тюльпаны, хаотически смешанные, густо посаженные, в стиле поля садовых цветов, чего добивалась моя мама, не терпевшая геометрическую точность и порядок французских садов, которые видела на картинках у профессора Мигдаля. Кустарники, подстриженные во все стороны на девяносто градусов, настолько противоречили законам природы, что доставляли ей физическое неудобство. Вместе с облезшими газонами они не соответствовали маминым понятиям эстетики. Свой цветник она отказывалась так называть. У неё цвело «поле» садовых цветов. Ароматы этого «поля» проникали в дом и открытые окна швейной фабрики, отвлекая швей от их однообразной работы, после которой они приходили к маме выпрашивать саженцы. Разбросанные как попало семена настурции прорастали безо всякого порядка, сплетая каллы, лилии, левкои и петунии в некую фантасмагорию, загадочную, как плодоносная земля, как мир, как жизнь.
В Израиле половину балкона, шедшего с двух сторон по стенам дома, мама заняла под свою оранжерею. Мебель её меньше интересовала. Поэтому два фикуса и лимонное дерево забрались в гостиную. Вторую часть балкона занял папа под клетки для волнистых попугайчиков.
Папа говорил, что мама пытается устроить ему рай. Но в Израиле это невозможно. Израиль по определению ад.
По утрам в субботу он раздвигал большое окно в гостиной и говорил:
– Здравствуй, Африка!
– Азия, – возражала мама.
Они ссорились по поводу географического положения Израиля, хотя оба прекрасно знали, где находится Израиль. Щебетали птицы и благоухали цветы.
Ни на мгновение папе не приходило в голову, что последние годы своей жизни он проведёт в сердце Африки, в Мозамбике.
У