Экзамен. Дивертисмент. Хулио Кортасар
вашу, – сказал репортер. – Ну, пошли, наша очередь. Возьмемся покрепче за руки, да смотрите в оба, как бы в карман не залезли.
Входя, они услыхали, как следующий оратор провожал выходящую людскую колонну. «Кажется, чешет стихами, – подумал Андрес. – С ума сойти».
«О боги», – подумал Хуан и вспомнил:
И ходят боги среди брошенного хлама,
брезгливо подбирая полы одеяний.
И бродят меж гнилых кошачьих трупов,
открытых язв и аккордеонов,
подошвами сандалий ощущая волглость
гниющего тряпья,
блевотины времен.
Им не живется больше в голом небе,
их сбросили оттуда боль и сон тревожный,
и бродят, раненные грязью и кошмаром,
вдруг останавливаясь, чтоб пересчитать
почивших, мертвых,
и облака, упавшие ничком, и издыхающих собак
с разодранною пастью.
Они лежат без сна ночами и любятся застывшими
движеньями сомнамбул,
валяются вповалку на ложе нищенском,
обмениваясь хмурыми, как плач, лобзаньями
и с завистью заглядывая в пропасть,
где крысы ловкие, визжа, дерутся
за лоскуты знамен.
– Тише!
– О’кей, о’кей, – сказал репортер смиренно, и охранник пристально поглядел на него.
– Поменьше «океев» и побольше уважения, сеньор. Это – священное место поклонения. Постройтесь в цепочку, один за другим, по очереди. И вы тоже, молодой человек. Сеньора, я же сказал: по очереди. Тише!
В полутьме, робко ощупывая мягкую почву (оттого, что ее огородили брезентом, земля под ногами не стала иной), пятнадцать вошедших построились в цепочку. В почти полной темноте охранник направил луч фонарика в пол. Снаружи доносился собачий лай —
а брезент дрожал, как будто огромный пес
чесался об него,
и голоса, дурманящая тьма —
«Ну, сукин сын, заводи свою проповедь в децимах», – подумал Андрес, разъяряясь и зная, что на самом деле злился не на оратора, а на Абеля; и даже не на самого Абеля, а на то, что он где-то здесь, более того —
хотелось, чтобы была причина разозлиться (вообще, на Абеля, на что-нибудь еще) и, наконец, что-то сделать. «Вот она, великая проблема, о Арджуна: делать что-то и иметь на то причину».
Фонарик уперся в потолок, и занятно было видеть, как белый луч ударялся о брезент, дырявил его и перебегал на другую сторону (мощные лампы снаружи освещали только контуры, но не внутреннее пространство святилища), натыкался на хрупкую колонну, повторявшую мощные очертания такой же колонны, державшей брезент снаружи. Наверху, где концы брезента сходились, луч разбивался о блестящий диск; и тогда казалось, будто два вражеских прожектора шарят по небу
– но тот, что снаружи, был слабее —
и сходятся на брезенте в яростной схватке, гонятся друг за другом и сшибаются, кусая брезент. Внутренний луч был достаточно