Утро любви. Виктор Николаевич Рубцов
как очередную игрушку своей дочери. Даже в дом не хотел впускать. А когда увидел, какой он гордый и одержимый в своих чувствах, решил разом все пресечь. Вначале запретил им встречаться с дочерью, потом, когда настойчивый жених стал надоедать по телефону, распорядился насчет того, чтобы с ним никогда не соединяли этого нахала, а если заявится на порог, выгоняли. Вот Валерка, несолоно похлебавши, и вылетел за ворота неприветливого дома банкира. А после побоев, поразмыслив и помучавшись на досуге, уволился из городской школы и уехал в село, где надеялся забыть все, что с ним произошло накануне, успокоиться и, поостыв, решить, что делать дальше.
От потери любимой девушки, с которой планировал связать всю свою дальнейшую жизнь, он страдал безутешно. И чем больше они не виделись с момента расставания, тем больше любил ее, как самую желанную и недостижимую далекую звезду на черном небосклоне.
В сельской школе его приняли радушно, директриса обещала в будущем похлопотать перед волостью о выделении отдельной квартиры, чтобы он смог пустить здесь свои корни и остаться надолго. Мужчин – учителей, тем более таких одаренных, на селе явно не хватало. И он для нее был большой удачей. Да и местные незамужние «учителки» поглядывали на него не только с профессиональным, но и явно другим интересом. Стройный, хоть и немного угловатый, красивый, талантливый. Просто, но со вкусом, одетый, с внутренним огоньком в душе и грустью в глазах, с бледным, то ли от городского воздуха, загазованного стадами автомашин, то ли от неудачной любви лицом. Почти как у Леши Карамазова или Макара Алексеевича из "Бедных людей" и белых ночей Ф.М.Достоевского… Короче говоря, интерес к новоиспеченному коллеге в женском педагогическом коллективе вспыхнул, как охапка сухого хвороста. Но Валерий Иванович не придавал этому никакого значения, и не чувствовал никакого тепла от любопытного и клонившегося в его сторону женского пламени. Лишь, словно механически, отвечал на расспросы, совершенно закономерные при появлении нового человека в селе и, тем более, сельской школе. К нему приглядывались, его оценивали. Как раба на невольничьем рынке, только на зубы не заглядывали… – промелькнула в его голове как-то неприятная мысль, но он быстро привык к этому. И даже бестактные вопросы воспринимал, как простое сельское любопытство, с которым необходимо смириться, словно с шумом сосен или с криками и гвалтом неугомонных грачей, облюбовавших близлежащие деревья и надоедавших по утрам и вечерам. Даже непривычная лесная тишина и свежий, настоянный на зеленой хвое, уже увлажненный мартовской оттепелью, воздух, совершенно невозможные в многолюдном городе, вместо комфорта и радости поначалу приносили ему чувство неуютности и какой-то внутренней настороженности. И все это, как ни странно, нисколько не утоляло его печали. Напротив, – только добавляло страдания от сознания того, что его возлюбленная с этих пор становилась еще более недоступной для него. Но никто из его коллег, несмотря на переполнявшее