Личные истины. Тимофей Артурович Шерудило
обречено быть пожизненной ложью, а ложь, повторюсь, страшнее личной смерти.
***
Надежда и отчаяние сестры. Точнее будет сказать, что отчаяние есть выпитая до дна надежда, и где не было надежды, там никогда не побывает отчаяние.
***
Вера – всегда детская вера, но ведь и добро никогда не бывает совершеннолетним. Зрелости достигают скорее злоба или зависть, словом, те качества, которых обычно нет у ребенка, а вера и любовь присущи человеку от детства и детскими остаются.
***
Верить и надеяться, вообще говоря, дерзко; цинизм «благопристойно» осуждает такую дерзость, но что такое человек без дерзновения? Без дерзости не началось бы никакое дело, вера в Бога и подавно дерзостна.
***
Творчество священно, потому что плоды его если не вечны, то более долговечны, чем их создатель; писатель обращается к миру, каким тот будет после его смерти; это разговор с несуществующим будущим, т. е. вечностью впереди, насколько она возможна для человека и его дела. В сущности, всякое с болью написанное (т. е. долговечное) слово есть голос из гроба, поскольку оно переживает писателя.
***
Подлинное самосознание редко; проявляется оно в виде мгновенного ужаса, ощущения бездны, и никогда не бывает долговечно. Вдохновение и творчество суть проявления такой вспышки самосознания, в конечном счете ужаса, но уже примиренные и гармонические. Собственно говоря, пробудившееся самосознание имеет исходом либо безумие, либо вдохновенное творчество; последнее дает выход ужасу и облегчает душу. Теории творчества, объясняющие его через борьбу классов или половую стихию, говорят только о том, насколько слабо было самосознание их создателей.
Ожесточенная деятельность имеет свойство притуплять самосознание, но тем более резким бывает пробуждение посреди действия, которое вдруг оказывается бессмысленным (а рядом с ощущением собственной души как светящейся пылинки в море тьмы всё кажется бессмысленным). – Это может показаться «поэзией», но это правда, т. е. поэзия действительная, не та, в которую верует толпа. Толпа верит в поэзию как в сладкую ложь, тогда как творец видит в поэзии истину, горькую, как это всегда бывает, для познающего. Те, кто знали самые «сладкие звуки», познали самую большую горечь.
***
Фрейдизм возможен только в обществе, которое теснейшим образом связывает грех с жизнью тела и в особенности стихией пола. В этом смысле он проявление больной совести, переиначенный вопль: «Кто избавит меня от тела смерти сего?!» Вообще следует заметить, что цинизм как утверждение темных или скрываемых сторон жизни может быть проявлением стыда. Бесстыдство может быть признаком внутреннего нравственного разделения (бесстыдник нуждается в самооправдании, и чем громче его голос, тем сильнее может болеть его душа), хотя насчет большинства бесстыдников не следует обольщаться.
***
«Он правдиво выразил свою душу». Тот, о ком это можно сказать, искупил все свои литературные грехи и принадлежит