Жизнь наградила меня. Людмила Штерн
потеряли…» И так раз десять. К концу дня обалдев от количества свалившихся на нее денег, Нюра каждого входящего в буфет встречала криком: «Не носите мне больше мою зарплату!»
…Итак, осенним днем 1941 года отец заглянул к Нюре попить чайку. В буфете кроме нее была лишь старая большевичка, историк Фаина Израилевна Дробман, приятельница моего отца. Он уважал ее за глубокие знания, добрый и мягкий характер. Нюра налила им чаю, и в это время радио передало сообщение Информбюро: «Советские войска оставили город Орел».
«Надо было вооружаться, а не целоваться с Риббентропом», – сказал папа. Это было в час дня, а в четыре часа к Публичке подъехала «черная маруся», и отца увезли, как тогда говорили, «куда следует». Это учреждение, расположенное на Литейном проспекте, 4, все в Ленинграде называли просто Большой дом. Там папа провел первую блокадную зиму.
На допросах следователь бил его по голове, среди прочих орудий, томом марксового «Капитала» – вероятно, чтобы классический труд надежнее отложился в папином мозгу. Контузил, но не убил. И от голода мой отец не умер: спасла его моя няня Антонина Кузьминична Гришина, называемая в семье Нуля. Она поступила работать в Ленинградский военный госпиталь. В ее обязанности входило убирать квартиру начальника госпиталя, полковника Мальцева, и ухаживать за его спаниелем Роем.
Мальцев, старый холостяк, ипохондрик и мизантроп, людей не выносил, а собачку свою боготворил и выдавал для ее кормежки (в блокаду!) колбасу, рыбу и сгущенное молоко. Нуля подворовывала остатки собачьей еды, сама не ела, а носила отцу в Большой дом. И хотя еда, в основном, доставалась следователю, он следил, чтобы отец не умер от истощения. Ведь помри он, и передачи прекратятся. Но все же отец остался жив благодаря счастливому случаю. В конце концов его дело попало к генеральному прокурору Ленинградского военного округа, бывшему папиному студенту, окончившему юридический факультет за три года до войны. Дело было прекращено, и полуживого дистрофика вывезли по льду Ладожского озера в город Молотов (теперь опять Пермь).
Буфетчица Нюра умерла от голода в блокадную зиму 1942-го. А Фаина Израилевна войну пережила. Искореженная полиартритом, с двумя пустыми бутылками из-под кефира – такой мы встретили ее на Загородном проспекте спустя два года после войны. Она сразу узнала отца и заплакала. Мы стали навещать ее, приносили продукты. Она жила в крошечной комнатенке за кухней, затравленная «гегемонами», освобождению которых посвятила свои юные годы.
– Па, ну, может быть, что стукнула Фаина? – допытывалась я.
– Исключено, – качал головой отец.
– Значит, Нюра?
– Ни в коем случае. – Отец снимал очки и сильно тер пальцами глаза. – Я помогал ей писать сочинения.
– Но папа, это был кто-то из них двоих.
– Возможно… – нехотя отвечал отец, – но я предпочитаю жить в неведении.
В 1944 году, вернувшись из Молотова в Ленинград, он продолжал работать на своей кафедре, а в 1947-м защитил докторскую. Среди поздравлявших юристов папа заметил человека,