О книгоедстве. Цви Владимирович Найсберг
многосерийной эпопеи неонацистские организации сегодняшней России недосчитались бы в своих рядах более трети своих теперешних ревностных членов.
Никто это тут вовсе не собирается для одного только виду беззастенчиво сравнивать творчество великого Достоевского с какой-то весьма банальной, а местами и попросту глупой советской лентой!
Правда, речь тут может идти разве что о том выдержанном в самом ведь верном духе сценарии, а вовсе не об игре действительно хороших актеров.
Однако сами по себе сколь и впрямь-таки до чего ведь безотрадные последствия – они довольно во многом удивительно схожи!
Хотели одного добра, а вышло, собственно говоря, самое же дикое зло, причем именно в том более чем всеобъемлющем великом смысле.
Вот как, значится, оно само собою иногда выходит, когда на благодатную почву наивности сеются семена исключительно чуждого, как и более чем неприглядного, более чем незатейливого неприятия всех нас подчас именно что пожизненно вовсе-то недобро окружающей промозгло так явно нищей духом социальной действительности.
Она и впрямь может быть чрезвычайно суровой, и все же никакими праздными словесами все та из века в век вездесущая объективная реальность нисколько-то наскоро совершенно неизменяема.
Жизнь общественная в своем почти абсолютно нетронутом виде просуществовала не одно только то бесконечно малое во всей ведь череде минувших веков 20-е столетие, а потому и любые безнравственные, политическим путем навязываемые обществу этические перемены безмерно так опасны, а к тому же еще и безгранично всецело бесперспективны…
97
А народ, он для всей своей доподлинной душевной целостности должен был еще иметь то самое уж одно на всех духовное наследие.
А следуя сему, великий Пушкин – это именно русский поэт и вовсе не зря его в СССР столь старательно делали этаким прозаичным классиком, буквально напрочь отметая при этом всю его великую страстность.
И кто же это вообще решил, что свои наилучшие строчки он написал в блокнот заезжей графине в то самое время, когда он был столь неистово и безумно влюблен в свою Натали?
Натужная прекрасность – то ведь вовсе не утоленная страстность.
Да и сама страсть к уничтожению зловредных проявлений окаянной, невзрачной действительности – она уж, конечно, во всем явно важнее светлых проявлений любви между мужчиной и женщиной.
Некрасов, этот поэт тоски, обреченности и неволи, он-то и возродил всеми этими своими бессмертными, пространными и полупустыми виршами ту сколь исстари всем нам памятную опричнину Ивана Четвертого…
98
Да и Лев Толстой, когда он столь ретиво и ревностно боролся с хитростью управляющих поместьями, интересно уж было бы знать, имел ли он хоть какое-либо мало-мальски зрелое представление, откуда это именно она берет все свои более чем в принципе естественные корни?
Ведь ясно, как Божий