Моя Наша жизнь. Нина Фонштейн
им Горького. О том, что он пишет стихи, узнали как-то не сразу. Он был как крысолов с дудочкой, мы тянулись за ним гурьбой после заседаний, и он, не очень оглядываясь на последователей, шел по бульварам, читая вперемежку свои и чужие стихи. Знание чужих стихов мешало ему всю жизнь издать свои: «Зачем мои стихи, если есть Пастернак?» Такое слышала от него не раз, хотя его тонкая лирика всем очень нравилась.
Мне в нем нравилось все: стихи, открытость, пренебрежение к внешнему виду, частью которого был неизменный треух, и тот факт, что жил он не в самой Москве, а в Расторгуево (тогда – далеом пригород), где, по Гришиным словам, его отец был единственным пьющим мастеровым евреем.
Начались времена, когда старших кружковцев стали приглашать на вечера в Дом литераторов. Мама была категорически против моих поздних возвращений. И тут на помощь приходил ничего не подозревающий Гриша, который обязательно проводит меня до дома. Так было несколько лет. Иногда он об этой функции догадывался. В конце вечера, когда Гриша с увлечением и пониманием общался в буфете с Михаилом Аркадьевичем Светловым, ко мне подходил какой-нибудь приличный юноша из Гришиных сокурсников и нейтрально сообщал: «Гриша задерживается и просил проводить вас до метро». От станции метро Семеновская добиралась я сама, а физически в моем доме Гриша появился случайно лет через двадцать пять и с мамой уже встретиться не мог.
Грише я, к сожалению, обязана и моей нелюбовью к физкультуре. Сам он был сутулый, явно неспортивный юноша и культивировал в нас пренебрежение к спорту, декларируя:
– Заниматься нужно только тем, что согласуется с возможностью сочинять стихи. Разве можно бежать на лыжах и сочинять стихи?
Ура, слово найдено. Я и сама, кроме коньков, ничто не любила, во всех видах спорта была самой медленной в мире, а тут нашлось обоснование. С годами я все меньше была убеждена в Гришиной правоте, но можно представить мое возмущение, когда много лет спустя Гриша стал с восторгом описывать спортивную фигуру своего сына. Когда я привела его слова, которые оправдали мое пренебрежение физкультурой, Гриша искренне изумился:
– Это я был такой дурак?
Подвижное худое лицо, толстые губы делали меня в подростках похожей на мартышку. Как-то я пришла на заседание кружка в день рожденья. Наверно, выглядела принаряженной и приподнятой. Ждала и дождалась комплимента от Гриши:
– Сколько тебе сегодня лет? Восемнадцать? В двадцать восемь будешь совсем красавица.
Я не забыла его слов и с нетерпением ждала двадцати восьми.
Для Гриши я на всю жизнь стала «своим парнем». Гриша знакомил меня со своими друзьями, в частности, со скульптором Колей Селивановым, с которым учился в одном классе. По Гришиному описанию, хотя он мог это и сочинить для красного словца, то один, то другой из них оставался на второй год, «догоняя» друга. Познакомил с журналистом Юрой Васильковым, который позднее стал знаменитым международником, а тогда был ответственным секретарем